Доктор филологических наук, профессор и член управляющей коллегии, Свободного университета (Brīvā Universitāte, Латвия)
Статья была опубликована в «Новой газете Европа». 22.01.23. URL: https://novayagazeta.eu/articles/2023/01/22/razbor-poletov-ili-kakim-ne-byt-universitetu
За последние несколько месяцев в РФ были разгромлены несколько университетов. Конечно, тут же кто-то возразит, что разгромлены они не были, а только разделены: одним преподавателям пришлось бежать из страны, другим пришлось остаться и подстроиться под новые правила существования. Начальство стало еще более чекистским, чем в совсем недалеком прошлом. Цензура свирепствует снизу и сверху — на неблагонадежных преподавателей доносят и студенты, и коллеги, причем делается все это публично и без всякого стеснения.
Но оставим в покое тех, кому не повезло больше всего, тех, кто в силу каких-то причин вынужден был смириться с новыми (или старо-новыми) условиями существования в РФ. Обратимся к другим — к тем, кто оказался выброшен за пределы страны или уехал подобру-поздорову с относительными удобствами. Многие из этих людей, в недавнем прошлом составивших себе деловую и академическую репутацию и в РФ, и в других странах, решили продолжить университетскую работу. И вот здесь начинается самое интересное и важное для всех нас. Как происходит размежевание внутри этой когорты?
Ответить на этот вопрос абсолютно необходимо, чтобы представлять себе цели и задачи образованного сообщества на отдаленное и близкое будущее. По моим наблюдениям, сейчас оформляются три (или три с половиной, с поправкой на возраст) сегмента в академической среде.
Первый сегмент — по времени и по обстоятельствам расставания с РФ — это люди, которые решились на создание нового, никак не связанного ни с российским государством, ни с какими другими государственными структурами университета. Этот университет новый и технически — львиная доля занятий проходит онлайн, и идеологически: Свободный университет — это академический космополитический самоуправляемый кооператив, в котором, по крайней мере, на первых порах, преподаватели соглашаются работать на волонтерской основе, отдавая университету только часть своего времени и постепенно — только за счет качества работы — набирая финансовую помощь для развития проекта. Для сбора такой помощи необходима рабочая группа, менеджмент, который, однако, никак не вмешивается в преподавание. Свободный университет считает, что сертификация, регистрация и другие формы интеграции его в существующие чужие государственные структуры — дело неопределенного будущего, результат объективных достижений, если таковые будут. Здесь налицо — огромный риск, но этот риск сопряжен со свободой, с академической свободой, с новыми отношениями между профессорской и студенческой средой.
К этому сегменту примыкает и отчасти перехлестывается с ним другой — преимущественно молодые ученые и преподаватели, которым удается встроиться в академическое сообщество новых стран пребывания. Эти преимущественно молодые профессора и исследователи уже отдают львиную долю времени и сил своим новым — чешским или французским, аргентинским или североамериканским — университетам. Но все-таки многие из них не теряют связи с российской академической диаспорой и какую-то часть своего времени и творческих сил отдают образованию на русском языке (или на других языках народов РФ). Важным коллективным свойством этой когорты является отсутствие планов возвращения в РФ. Оно может не быть высказано явно, а кто-то может захотеть оспорить этот мой вывод. Но, по моим многолетним наблюдениям, эта когорта, сильно выросшая сейчас за счет беженцев из РФ и из Украины, на протяжении жизни одного-двух поколений станет частью академического космополиса, в котором пока нет места для РФ.
Наконец, есть и третья когорта релоцированных из РФ преподавателей и работников образования, которая до 24 февраля 2022 года находилась в самой гуще и на самом верху официальной российской академии. В представлении этих людей российская образовательная модель по-прежнему обладает самостоятельной ценностью и может пережить нынешнюю волну несчастий — войну и беженство, чтобы после предполагаемой смены режима в РФ снова вернуться назад, сохранив репутацию, качество прежней жизни и образования. Это, на мой взгляд, та когорта, которая находится в тяжелейшей материальной и/или моральной ситуации. Извлекать опыт уроков своего тридцатилетнего провального взаимодействия с российским государством ельцинско-путинской эпохи этой когорте приходится в самых неблагоприятных условиях.
Лишь немногим удается удержаться на плаву в прежнем статусе. Как правило, благодаря ранее достигнутому положению в США или в Европе, подкрепленному в дальнейшем западными партнерскими университетами. Правда, сами эти партнерские университеты были в свое время хотя бы отчасти коррумпированы взаимодействием с российским государством или с его высокопоставленными представителями, имевшими репутацию либералов.
Сейчас эта когорта на распутье. Поддерживать связь с коррупционерами из путинского или ельцинского окружения, обеспечивая ему алиби и пользуясь грязными деньгами этого окружения? Отправиться в самостоятельное рискованное плавание, забыв об именах так называемых системных либералов — Чубайса или Кудрина, Шохина или Кузьминова? В блатной среде есть понятие «грева», это деньги, продукты и услуги, которыми незаконно обеспечивались заключенные из высоких воровских каст. Грев — занятно, что слово это звучит точно так же, как фамилия главы Сбербанка Германа Грефа, предположительные коррупционные схемы которого были вскрыты уже после начала войны командой Алексея Навального, так вот грев — это и есть форма материального поощрения, которое может понравиться какой-то части этой когорты. Именно гревом являлись и наши высокие по сравнению с обычными университетами зарплаты в НИУ ВШЭ. Мы могли думать, что эти зарплаты оправданы высоким качеством нашей работы, но опыт показал, что это был не вполне добросовестный самообман. Исключительное положение, которым могли похвастать ВШЭ или РАНХИГС в системе российских вузов, положение, которое обеспечивало высокую ценность дипломов этих университетов, объяснялось не исключительным качеством образования в них, а лишь исключительной близостью к набалдашнику властной вертикали. Это была хорошо оплачиваемая пиар-кампания для западного сообщества: смотрите, и у нас есть настоящие университеты, в которых будущую элиту кроят по западным лекалам.
Но вот хрустальная мечта разгромлена. Настало время, глотая, может быть, горькие слезы, понять, что эксперимент Теодора Шанина в Москве, как, кстати, и эксперимент Джорджа Сороса в Будапеште, принес отрицательный результат. Единственное, что достигнуто на этом пути, это создание возможности для квалифицированных кадров найти соответствующее их личным достоинствам место на Западе. Но есть одна часть их опыта, которой не должно быть место в свободной академии. Это — попытка пересадки некоего усредненного западного университета в российскую государственную систему. Цена близости к власти с целью облагораживания последней хорошо известна.
Конечно, когорта менеджеров, лояльных будущим прогрессивным российским начальникам образования, будет по-прежнему пытаться сохранить ту модель общественного бытования образования, по которой тридцать лет строили свои в высшей степени европейские университеты московские и ленинградские системные либералы или крупные предприниматели, поднявшиеся еще в ельцинскую эпоху. Но надо помнить, среди прочего, что люди, на которых держалась система прогрессивных образовательных и исследовательских институций, такие как Анатолий Чубайс или Алексей Кудрин, не говоря уже о людях академии — Ярославе Кузьминове, Владимире Мау или Сергее Зуеве, — не смогли создать то самое, что должно было бы защитить и их детища, и их самих от грубых преследований властей, — сплоченных коллег и выпускников, хотя бы часть которых захотела бы вступиться за своих вчерашних научных руководителей. Подписывались жалкие письма, но не было ни одной сколько-нибудь заметной акции студентов и преподавателей в поддержку своих преследуемых ректоров. Почему? Потому что никто не станет защищать впавших в немилость царедворцев. Впрочем, невозможно забыть и то, что никто не встал на защиту и несистемного Алексея Навального…
Но что все это значит практически? Только одно. Да, необходимо сберечь ценные кадры разгромленных университетов, стараться помочь адаптации преподавателей, где бы те ни оказались — на Балканах или в Израиле, в Восточной или в Западной Европе, в Южной или в Северной Америке. Но вот их социальный и организационный опыт в ельцинско-путинской РФ должен быть — прежде, чем будет отброшен, — изучен и критически осмыслен. Именно за чрезмерную близость к государству, к государственной казне, к той самой «варварской державе», о которой Маркс, ничего не знавший о нынешней РФ, пророчески сказал, что «голова ее в Петербурге, а руки во всех карманах Европы».
Для выстраивания действительно свободной академической жизни нужны годы кропотливого труда. Свободный университет должен получать поддержку и финансирование из многих частных и общественных источников, да даже и от демократических государств и их институтов. Черпать из многих источников, чтобы не быть зависимым от какого-то одного. Просто потому, что такая зависимость будет означать конец общего дела.
Кандидат исторических наук, профессор, член ученого совета Свободного университета (Brīvā Universitāte, Латвия)
Разговор, начатый Гасаном Гусейновым на страницах «Новой Газеты», очередной раз заставляет увидеть в нем универсального тестера российской академической свободы, которую он проверяет на себе уже давно. Думаю, что истории с «недопустимостью оправдания терроризма» и «клоачным русским языком», включающие в себя разнообразные проявления как академической свободы, так ее вольных и невольных душителей, войдут в книги по истории российской академии. На этот раз на многих произвел сильное впечатление текст, который почему-то мало кто прочитал как покаяние. На самом деле, видно, как тяжело сознавать автору, что он, много лет проработавший в условиях академической свободы в Германии, так легко оказался включенным в систему, которая, на его взгляд, не только успешно симулировала академию, но и осуществляла экспертную помощь режиму в момент его, как теперь мы понимаем, мирной фазы развития.
В этом примере критической саморефлексии, к сожалению, выпали важные для понимания ситуации в российской академии: так, невозможно согласиться с тем, что российские преподаватели и уж, тем более, студенты молчат тогда, когда- о самое начальство, которое когда-то изображало университет открытым и демократическим пространством, изгоняет инакомыслящих из аудиторий. Примеры сопротивления, даже в самое мрачное для российской академии время, множатся, — от защиты Смольного института студентами до массовой поддержки сотрудниками РАНХГНиС ректора Сергея Зуева. Тем не менее, понятно, что основной целью критики Гасана Гусейнова является не это, а именно сложившаяся система в российских вузах, которая была построена на культивируемом неравенстве, финансовом и административном; неравенстве, которое вытекало из логики, прекрасно описанной Вл. Гельманом авторитарной модернизации. Неравенство было следствием той странной смеси неокорпоративизма и меритократии, в рамках которых возникали иногда сильные проекты. Вот эти «карманы эффективности», начиная с Высшей школы экономики, в момент своего создания собирали ученых, в основном, не имевших опыта академического shared governance и обычно имевшие очень общее представление о том, каковы должны быть институты и практики академического самоуправления. В то же время, как правило, такие карманы эффективности создавали такие схемы взаимодействия с государством, которые трудно назвать иначе, как коррупционные; упрекать в этом всех преподавателей таких вузов трудно: по сути, речь всегда шла о небольшом круге, как говорил Фазиль Искандер в «Кроликах и удавах», «приближенных к столику», но именно они, разумеется, становились представителями вершителями судеб остальных. При этом высокая степень гарантированной свободы для рядовых сотрудников таких «авторитарных карманов» фактически менялась на лояльность начальства и сопровождалась известной долей всякого идеологического мусора, на который все старались не обращать внимания и считать досадной ценой для нормальной работы.
Собственно, именно в институциональной природе этих вузов — где высокая свобода оплачивалась гибельной, как оказалось, близостью к власти, и кроется, как мне кажется, основная причина того погрома, который мы наблюдаем: прежний договор нарушен. Теперь, собственно, научная работа перестает играть важную роль в этом тандеме науки и автократии; теперь автократы требуют уже не подачек, а полного подчинения, военной мобилизации науки, и в этой ситуации прежние «эффективные менеджеры» — что показывает пример Кузьминова — оказываются не нужными. Очевидно, что российские университеты, особенно те, кто был флагманом высшего образования, в этой ситуации будут меняться. И вот здесь, как мне кажется, и мой ответ на главный вопрос Гасана — университету нужна гарантированная автономия, настоящая независимость и правовая защита. Ошибкой было полагать союз с автократией способом ее просвещения — оказалось, что это путь к авторитаризации самого университета. И переорганизация университета, обучение практикам его демократического самоуправления мне представляется главной задачей, даже главнее, чем передача знаний — только она гарантирует российскому высшему образованию иммунитет от таких трагических ошибок в будущем.
Профессор Свободного университета (Brīvā Universitāte, Латвия), издательский дом Postimees (Таллинн), издательство «Новое литературное обозрение» (Москва)
У меня появился шанс отозваться на колонку Гасана Гусейнова в «Новой Газете — Европа» от 22 января 2023 года. И мне кажется, тут есть причина. Если не считать чистой случайности, вероятность которой весьма велика, причина состоит в том, что я имею отношение к Свободному Университету как приглашенный в его команду в числе первых осенью 2020 года. Одновременно это отношение призрачное и даже в чем-то загадочное.
Я оцениваю его так потому, что практически не участвую во встречах и дискуссиях Свободного. Я плохо владею необходимой терминологией. В частности, я до сих пор не бойко понимаю, что такое «контрольно-ревизионная комиссия», и руководствуюсь скорее отталкивающим звуковым обликом этого словосочетания. В содержательном смысле я прочитал в Свободном два раза один и тот же курс об авторском кино, который рядом с курсами, которые базируются на исследованиях преподавателей, выглядит почти вызывающе. Он опирается, по сути, на Википедию в широком смысле этого слова. Но мне если и стыдно, то не очень. И мне бы хотелось прокомментировать причины этого бесстыдства. Они имеют прямое отношение к тому, что написал Гасан Чингизович. Но я не буду занимать положения «над схваткой» и строить типологии. Не потому, что осуждаю или оспариваю. Просто чувствую недостаток личного капитала, чтобы говорить о ком-либо, кроме себя, вписанного в некий частный, хотя, вероятно, по-своему и репрезентативный контекст.
Мои слабые компетенции в сфере самоуправления образовательной сферы напрямую связаны с тем, как она устроена в России, где я прожил 25 лет. На протяжении своей жизни в России, которая с небольшими перерывами продолжалась с января 1997 по апрель 2022 года, я был более или менее близок академическим контекстам. То есть либо учился в каких-то аспирантурах и ездил по молодежным конференциям, либо уже преподавал в каких-то заведениях и ездил по конференциям для опытных ученых, хотя никогда себя таковым и не ощущал.
Даже когда я работал в разных далеких от академизма конторах, меня там держали за «профессора кислых щей» (цитата из культовой среди советских детей книги про детство известного литератора Дениса Викторовича Драгунского). Это объяснялось моей привычкой длинно и бестолково рассуждать на отвлеченные темы в рабочее время. И я искренне считал, что это — признак образованности. Даже, прости господи, ума. И возвращался в академические контексты, потому что меня выгоняли в итоге из всех контор, где я время от времени оказывался ввиду обширного круга знакомств.
Со временем мне стало понятно, что для этого дрейфа прочь из академии и обратно в России были очень благоприятные условия. Главное из них — это разложившаяся, но по-своему комфортная система высшего образования. После нескольких визитов еще на студенческом этапе в Петербург и Москву я проникся атмосферой и переехал. Как я понимаю теперь — из простодушного цинизма. Все равно, полагал я, в Европе и, тем более, в Америке мне ничего не светит. А у меня наверняка получится щегольнуть тартуским дипломом и попасть на хорошее место. Ведь его освободит сделавший себя сам, пытливый целеустремленный и конкурентоспособный выпускник российского вуза, которому захочется большего. И вот тогда я буду ходить без баяна, как первый парень на деревне. Мне, конечно, тогда казалось, что я действую эмоционально, по любви, но обманываться, я думаю, все же не стоит.
Сначала был Европейский университет в Санкт-Петербурге. Это было (сейчас я не знаю, так как давно потерял с ним связь) достойное заведение, пытавшееся честно, подобно московской Шанинке или минскому ЕГУ, выкроить узкий сегмент особой реальности, где на общем печальном фоне предпринимались попытки перезагрузить программы обучения по западным образцам и запустить процесс производства знания для его трансляции по всей стране.
Из этого, как я слышал от многих, мало что получилось — плетью обуха не перешибешь. Но мне пришлось покинуть стены любимого Европейского университета намного раньше, чем довелось убедиться в том или ином исходе на собственном опыте. Меня там быстро раскусили, я впал в состояние, которое для красоты назвал творческим кризисом, и уехал в Москву. В любой непонятной ситуации в России принято уезжать в Москву. Потому что там деньги и возможности. А у меня, так уж вышло, там завелись новые отношения, переросшие в семью.
Но в Москве с академией не сразу срослось. Конкуренция там была чутка повыше. Я какое-то время жил на два города, оставаясь в Европейском, где меня жалели и по старой памяти любили. А потом пошел работать в кинокомпанию, надеясь, что у меня получится научиться чему-то полезному. Прокачать скиллы. Но для этого надо, чтобы у тебя было, что качать. А тяга к отвлеченной болтовне оказалась намного сильнее воли к изменениям. Так было легче и беззаботнее. В итоге я затосковал еще быстрее и был изгнан через каких-то два года. По итогам изгнания казалось, что я «журналист» и «публицист», в подтверждение чего я писал какую-то чепуху. Из нее тоже ничего не вышло, но редакторы принимали этот низкокачественный продукт, поскольку за него можно было платить совсем немного. Так спустя некоторое время я снова вскочил в проходящий состав академии, накинув на себя репутацию человека с практическим опытом. Настал черед щеголять уже его наличием.
Мое попадание в НИУ-ВШЭ стало вершиной этого щегольства или, если угодно, спекуляции на достижениях, о которых мог рассказать только я сам. Это был залог успеха: в кинокомпании я был человеком из университета, в университете — человеком из кинокомпании. Это было удобно! По должности я угодил в какие-то структуры типа ученого совета, в работе которых ничего не смыслил. Но кругом были разные складки альтернативной жизни, в которых можно было себя продавать как «профессора НИУ-ВШЭ». Это было уже лучше, чем «тартуский выпускник», как это сработало на этапе попадания в нужное место!
Это описание карьерного трека, когда ты просто бьешься об порог, чтобы совершить новый перевертыш, и так до бесконечности, нужно для того, чтобы показать — у людей так проходила жизнь. Мой пример — не исключение, у меня свои ресурсы спекуляции, у других людей — еще какие-то. Важнейшее преимущество, которое было у «элитных» (в рекламе 1990-х так называли унитазы) российских университетов состояло в том, что работа в них предполагала диапазон спекулятивных возможностей, в котором были возможны эти маневры.
В отличие от других государственных вузов, они до конца 2010-х годов играли роль потемкинской деревни, с помощью которой можно было показать загранице, что в России тоже делается наука и осуществляется трансляция знания. И нет сомнений, что в этих деревнях не только перед начальством хороводы водили. В них действительно много чего полезного происходило. Элитные вузы лишь углубляли иллюзию, что «ведь можем хорошо». Если государственный аппарат не занимается стратегией развития общества, вернее, понимает под ней беспросветное вранье и вечную подмену, хорошо быть не может.
Видимо, вся система в целом — не столько выстроенная, сколько полуразрушенная и в ряде мест наскоро подлатанная — была настолько плоха, что могла работать наоборот. Так Виктор Шкловский в мемуарном травелоге «Сентиментальное путешествие» описывал суть государственной машины, которую удалось построить большевикам. Главное — чтобы машина ехала, не важно, в каком она состоянии. Там подтянули, здесь залатали, едем дальше без ремней безопасности и даже без крышки топливного бака. С вечной сигаретой в углу рта. Рванет — значит рванет. Зато весело. Ну, оно и рвануло. Весело — нет слов.
Мне кажется, что типология уехавших ученых, которую Гасан описывает в своей колонке, хорошо отражает степень удаленности акторов от сути их работы. Те, кто больше всех надеются вернуться, несомненно, собираются точно так же латать и подвязывать систему, чтобы она ехала и дальше по «особому пути», на котором бы выделялись «совсем особые», то есть «как бы нормальные» вуз типа Европейского, Шанинки или даже НИУ-ВШЭ, как бы это ни называлось. Те, кто сумели встроиться в системы других стран, вернутся точно на тех же условиях, как это было в первые постсоветские годы. Мы вам нужны? ОК, дайте коэффициент минимум 1,5 за риски и вредность, и мы вам поможем, так уж и быть. А те, кто по разным причинам попросту вылетел из академического контекста, будут составлять периферийный ресурс той или иной парадигмы. Я, к примеру, прожил почти до 50 лет в погоне за индивидуальным и сиюминутным счастьем, и смогу вскочить уже только туда, куда само получится.
Но ни одна из этих групп не может выступить ядром каки-либо изменений в системе, которую за все постсоветские годы в России даже не пытались изменить. Что сейчас происходит, мы все хорошо знаем. Это следствие постепенного разрушения машины, которая износилась до последнего узла, но оставалась на ходу. Невозможно снова что-то выгораживать в образовательном поле, если государство не имеет идеи развития и с ужасающими издержками агонизирует и распадается.
Поэтому в пустыне нашего реального (совпадения с известной книгой Славоя Жижека случайны!) остаются пока только промежуточные проекты вроде Свободного. Промежуток может длиться долго, поэтому может называться иначе. Если поднимающееся из руин государство по какой-то причине сумеет избежать тупиков ресентимента и реставраторства, оно исчезнет как прежний ригидный проект. Тогда и вновь возникающим университетам выпадет шанс изобрести себя заново и заняться основательно подзабытой содержательной работой.
Научный сотрудник, Амхерст-Колледж, Амхерст, США
В «Новой газете Европа» опубликована статья профессора Свободного университета Гасана Гусейнова «Разбор полетов, или Каким не быть университету». В ней Гасан Чингизович анализирует опыт «вестернизированных» университетских институций в постсоветской России — таких, как Высшая школа экономики (ВШЭ) или РАНХиГС — и признает его отрицательным, так как, по его мнению, российские политические элиты просто коррумпировали профессуру этих университетов и сделали их «витриной», предназначенной для Запада. Здесь важно, что это резко критическое мнение высказывает бывший ординарный профессор ВШЭ.
В блатной среде есть понятие «грева», это деньги, продукты и услуги, которыми незаконно обеспечивались заключенные из высоких воровских каст. <…> Грев — это и есть форма материального поощрения, которое может понравиться какой-то части этой когорты. Именно гревом являлись и наши высокие по сравнению с обычными университетами зарплаты в НИУ ВШЭ. Мы могли думать, что эти зарплаты оправданы высоким качеством нашей работы, но опыт показал, что это был не вполне добросовестный самообман. Исключительное положение, которым могли похвастать ВШЭ или РАНХИГС в системе российских вузов, положение, которое обеспечивало высокую ценность дипломов этих университетов, объяснялось не исключительным качеством образования в них, а лишь исключительной близостью к набалдашнику властной вертикали,
— пишет проф. Гусейнов. Ведущие университеты пострадали, по его мнению, из-за «чрезмерной близости к государству, к государственной казне, к той самой «варварской державе», о которой Маркс, ничего не знавший о нынешней РФ, пророчески сказал, что «голова ее в Петербурге, а руки во всех карманах Европы»». Поэтому университеты в будущей России нужно, чтобы университет получал финансирование не от государства, а от многих источников.
Речь у Маркса идет не о карманах, а о кабинетах («Бесстыдное одобрение, притворное сочувствие или идиотское равнодушие, с которым высшие классы Европы смотрели на то, как Россия завладевает горными крепостями Кавказа и умерщвляет героическую Польшу, огромные и не встречавшие никакого сопротивления захваты этой варварской державы, голова которой в Санкт-Петербурге, а руки во всех кабинетах Европы, указали рабочему классу на его обязанность — самому овладеть тайнами международной политики, следить за дипломатической деятельностью своих правительств и в случае необходимости противодействовать ей всеми средствами, имеющимися в его распоряжении; в случае же невозможности предотвратить эту деятельность — объединяться для одновременного разоблачения ее и добиваться того, чтобы простые законы нравственности и справедливости, которыми должны руководствоваться в своих взаимоотношениях частные лица, стали высшими законами и в отношениях между народами» — из учредительного манифеста Международного товарищества рабочих), но упрек в неточном цитировании, и не очень серьезный, может быть обращен скорее к редакторам «Новой газеты — Европа», чем к Гасану Чингизовичу.
Для точности исторической картины следует сказать, что и в ВШЭ, и в РАНХиГС далеко не все сотрудники получали такие уж большие деньги. Зарплаты и там, и там — да, насколько мне известно, и в МГУ — были и остаются очень стратифицированными, и в ряде случаев вполне достойные ученые по тем или иным причинам, работая в этих заведениях, получали и получают довольно скромные деньги (что на протяжении всей недолгой истории этих учебных заведений всегда давало дополнительные основания для психологического напряжения в коллективах). Это важно потому, что с внешней точки зрения — и особенно сегодня, во время развязанной Россией войны — преподавателей ВШЭ и РАНХиГС легко счесть в самом деле едиными в своей суперкоррумпированности корпорациями. Это не совсем так.
Еще более серьезный вопрос — какие уроки мы можем извлечь из нынешнего краха высшего образования в России?
Это очень долгий разговор, но давайте попробуем его начать.
На мой взгляд, та проблема государственного контроля над вестернизированными университетами, о которой пишет Гасан Чингизович — это не причина, а следствие более глубоких проблем, порожденных российской и советской историей. О некоторых из них уже писали историки и теоретики высшего образования, как, например, присутствующий здесь Александр Дмитриев, а некоторые остаются «слоном в комнате».
Собственно, перед нами стоит не один вопрос, а два. Что означает в сегодняшних российских условиях понятие автономии университета? И что может означать лозунг «университет вне политики»?
То, что никакой автономии у современных российских университетов нет — это очевидно. Но важно проговорить, что это отсутствие автономии является результатом не только произвола властей, но и восприятия университетских преподавателей как государственных служащих, которые не только отстаивают на рабочем месте объявленную «наверху» политику, но и решают в науке те задачи, которые могут впечатлить или заинтересовать государственных чиновников. Это понимание свойственно не только нынешним российским властям, но и (все более) значительной части самих преподавателей. Отчасти такое восприятие профессоров уходит корнями в самосознание университетских преподавателей дореволюционной России, но все-таки окончательный перелом произошел в советское время.
При большевиках фигура нужного властям эксперта заслонила категорию профессионала как члена определенной группы с автономией, социальными границами и гарантиями, устойчивостью и т. д. <…> В отличие от дореволюционного университета с его довольно широкой автономией, где обретение академических степеней и званий обеспечивало их обладателям и социальный успех, и путь наверх (в первую очередь — получение вожделенной ординарной профессуры), в советское время ведущим дифференцирующим фактором в мире знания выступило именно административное и идейно-политическое ранжирование,
— писал Александр Дмитриев еще в 2013 году в статье «Статусы знания». Имеет смысл помнить, что автономия университета держится на двух взаимосвязанных социальных конвенциях: 1) социальном достоинстве университета как корпорации (в которую входят и преподаватели, и студенты) и 2) представлении о том, что университетский преподаватель имеет право на самостоятельное производство знания — не по государственной разнарядке.
Эта вторая конвенция, однако, легко становится основой для защиты элитизма «вечных ценностей», как это показано в сериале «The Chair» на примере профессоров старшего поколения. Чтобы автономия не только университета, но и позиции университетского интеллектуала не превратилась в чванную и консервативную позицию профессора-«мандарина» (см. прекрасную монографию Фрица Рингера о «поправении» немецких университетов в начале ХХ века «Закат немецких мандаринов»), преподаватель морально обязан находиться в критическом диалоге с различными общественными группами. А такой диалог не может быть политически нейтральным.
Макс Вебер призвал к деполитизации социальных и гуманитарных наук в своей брошюре «Wissenschaft als Beruf», написанной на основе доклада, прочитанного 7 ноября 1917 года перед союзом баварских студентов в Мюнхене. Этот доклад был прочитан в условиях быстрой идеологической поляризации германского общества, — поляризации, которая привела после ноябрьской революции 1918 года (до нее оставался ровно год) к гражданской войне в Германии, а в Баварии она была особенно жестокой, потому что там была провозглашена Баварская советская республика. Вебер хорошо понимал, что происходит, и своим докладом пытался спасти студентов от участия во взаимном истреблении, в качестве идеала указывая на деполитизированную науку. Следует признать, что позиция Вебера во многом определялась конкретной ситуацией времени и места.
Напомню о том, что беды Европейского университета в Санкт-Петербурге начались в 2008 году с того, что там были открыты курсы для подготовки наблюдателей на выборах1. Именно тогда Европейский и закрыли в первый раз под предлогом нарушений правил пожарной безопасности. Тогда ехидные студенты ЕУ (один из которых тут, возможно, присутствует) написали «Раек для Ивана и Маланьи про Европейского университета закрыванье»2. Там в шутовском виде изображалось сначала закрытие университета, а потом были три альтернативных финала. Третий финал намекал на то, что открытие стало результатом закулисной сделки. В нем действовал некий Петрушка, у которого из-под колпака были видны рога, а сам он издавал запах серы:
СКЕПТИКИ в публике (выплевывая морковку):
А может, они заплатили взятки?ПЕТРУШКА (выглядывает из-за занавеси, колпак съехал, видны рога):
Зачем же взятки, если всё в порядке?МАЛЬЧИК из народа:
А мозет, они пообесяли больсе не клеветать на госудаля?ДЕКАН-РЕКТОР (быстро):
А мы и раньше не клеветали.
В начале фрагмента, изображавшего третий финал, были строки:
Пессимисты, морковку им в рот,
думали что ЕУ — конец. Конец, да не тот!
Но для тех, кто верил и знал, — чуйствительных сердец —
представляем третий — полный — конец!
Это можно понять в том смысле, что согласие руководства ЕУ не открывать больше курсы для наблюдателей на выборах равносильно моральной смерти университета, даже если он и будет снова открыт.
Студенты-активисты ВШЭ уже не раз писали о том, что призывы руководства ВШЭ к тому, чтобы университет был «вне политики», лукавы, потому что в действительности это руководство связано с политически агрессивным руководством страны. Но эти призывы не только лукавы, но и методологически несостоятельны. Сегодня, когда в мире растут международные напряжения и конфликты, любое размышление о серьезных проблемах может разворачиваться только при осознании его политического контекста. Но осознании, основанном на индивидуальной мыслительной работе, а не на пакете ценностей, полученных в готовом виде.
Сегодняшняя позиция университетского интеллектуала предполагает, как я думаю, понимание того, что концепции социальных и гуманитарных наук политически заряжены, charged, но работа с этими концепциями не может и не должна делать преподавателя рабом той или иной партийной программы — скорее, такая работа предполагает необходимость рефлексии своей методологической позиции, ее политических импликаций и — что не менее важно — ограничений.
Политический контекст работы университетского преподавателя задается и тем, что российское общество — мультирелигиозное, мультикультурное, многонациональное (со множеством разного рода гибридных сообществ). Если после проигрыша в войне Россия развалится или будет разделена на несколько государств, общества в них все равно будут такими — мозаичными и гибридными. Голос, говорящий на русском языке в этом пространстве (в том числе и с кафедры) — лишь один из возможных голосов, и он всегда будет по необходимости находиться в диалоге с голосами, говорящими на других языках, или, как минимум, на основе другого культурного бэкграунда — не этнически-русского, исламского, буддистского и др.
Я согласен с Гасаном Чингизовичем в том, что процветание ВШЭ и РАНХиГС, как, впрочем, и очень специальные условия существования Петербургского и Московского государственных университетов, обусловлены прямыми неформальными связями руководства этих заведений с руководством страны. И, безусловно, диверсификация финансирования тут была бы полезна. Но сама по себе диверсификация проблемы не решает. Важно, чтобы спонсор, один ли он, или их много, не считал, что должен за вложенные деньги получить конкретный заказанный им «продукт». Результатом вложений становится повышение качества университета как места производства знания. А удостоверением этого качества является скорее не место в каком-нибудь рейтинге, а международно признанная репутация. Именем спонсора можно назвать здание или аудиторию, но субъектом, с которым имеет дело спонсор, является не ректор, который был однокурсником спонсора, а университетское сообщество, которое может публично высказываться по поводу как финансирования, так и того, что университет соглашается делать в ответ. То есть вопрос опять упирается в автономию университета — и как организации, и как сообщества.
Все эти рассуждения могут быть восприняты как академическая утопия, и чтобы вернуться обратно к практическим задачам, имеет смысл подвести предварительные итоги.
1. Любой разговор об автономии университетов в России на следующем этапе ее исторического развития возможен только при условии продумывания нового социально-культурного самосознания преподавателя/льницы, новой его/ее социальной позиции.
2. В основе этой позиции лежит представление о профессоре не как эксперте/экспертке на службе государства, а как о свободном мыслителе/мыслительнице, находящемся в диалоге с обществом и не отворачивающимся от его разделений и тревог.
3. И в университетской жизни, и вообще в культуре следует публично осудить цинический принцип «кто девушку ужинает, тот ее и танцует». В области научного и культурного строительства никакое финансирование не может становиться основой для выполнения желаний спонсора. Финансирование и его условия могут становиться предметом публичного обсуждения.
Тем, кто мне скажет: «Так не бывает» — я могу ответить только словами основателя сионизма Теодора Герцля: «Если вы захотите, это не будет сказкой». Сегодня для реализации этих предложений нет никакой основы — важнее, чтобы Россия прекратила агрессию и выплатила репарации за разрушенное. Но потом рано или поздно нужно будет в самой России воссоздавать институты, которые до этого на протяжении десятилетий подвергались огосударствлению и разного рода смысловым подменам, вроде той, что описана в статье А. Дмитриева. Думать об таком воссоздании мне представляется не бесполезным и сегодня.
2. Полемизируя с новой статьей Гасана Чингизовича Гусейнова, я не успел вчера написать о студентах, а это важно. Эта тема заслуживает отдельной заметки и не могла бы быть обсуждена в рамках текста об университетской автономии. На мой взгляд, проф. Гусейнов недооценивает (мягко говоря) студенческую активность в современных российских университетах, когда пишет: «…люди, на которых держалась система прогрессивных образовательных и исследовательских институций, такие как Анатолий Чубайс или Алексей Кудрин, не говоря уже о людях академии — Ярославе Кузьминове, Владимире Мау или Сергее Зуеве, — не смогли создать то самое, что должно было бы защитить и их детища, и их самих от грубых преследований властей, — сплоченных коллег и выпускников, хотя бы часть которых захотела бы вступиться за своих вчерашних научных руководителей. Подписывались жалкие письма, но не было ни одной сколько-нибудь заметной акции студентов и преподавателей в поддержку своих преследуемых ректоров».
Не совсем понятно, кто «преследовал» Ярослава Кузьминова: он ушел в отставку по собственному желанию и вполне энергично объяснял, почему он не видит возможности дальше руководить Высшей школой экономики (можно предполагать, что подлинные причины были иными, но подобного рода предположения не могут быть причиной для протестов). Сергей Зуев действительно подвергся государственным преследованиям, но в его защиту студенты и выпускники Московской высшей школы социальных и экономических наук выступали, не только подписывая «жалкие» письма (и почему жалкие?), но и приходя на каждое заседание к зданию суда. Несколько раз там бывал и я, и с ними там общался (особенно много их было у здания суда в октябре 2020 года). Других возможностей выступить в поддержку Зуева в нынешней России у студентов было мало.
Определять, какую акцию следует считать заметной, а какую нет, мне кажется сомнительным — примерно по той же причине, по которой в сообщениях о том, что «русские не выходят на демонстрации против войны», игнорируется деятельность тех немногих, кто все-таки осмеливается протестовать, несмотря на последствия. В защиту Марии Майофис и впс студенты Вышки выступали — и очень энергично — дважды: первый раз — когда нас попытались уволить в 2020 году, и второй раз — когда нас все-таки уволили в 2022-м. Более того, поддержка студентов — за которую я до сих пор им благодарен — наряду с поддержкой иностранных коллег и профсоюза «Университетская солидарность» -- во многом и привела к тому, что в 2020-м нас все-таки не уволили (я тогда подробно об этом писал). В 2022-м неизвестные мне люди развешивали в туалетах ВШЭ (там, где нет видеокамер) стикеры в нашу защиту. В 2022-м эта поддержка не могла нас спасти просто потому, что руководство, по-видимому, было настроено намного более энергично — «против лома нет приема». Точно так же не помогла поддержка студентов и выпускников в случае недавнего увольнения Ильи Николаевича Инишева. Но в нравственном смысле эта поддержка и в случае нас, и в случае Инишева была и остается все равно очень важной: она помогает студентам и профессорам почувствовать себя частью невидимого сообщества, которое не привязано только к организационным рамкам учебного процесса и делает общее дело — интеллектуальное и этическое.
По рассылке «Доксы» я постоянно вижу, что и в региональных вузах есть случаи выступлений студентов — и по политическим вопросам, и по вопросам, связанным с увольнением преподавателей — как раз тех, в диалоге с которыми студенты могли вырабатывать собственную этическую и политическую позицию. Таких случаев мало -- просто потому, что все, что движется, российские власти сегодня все агрессивнее закатывают в бетон — и многие университетские чиновники принимают в этом активное участие (хотя и тут есть разные подходы). Студентам, которые продолжают учиться в нынешней России и стремятся публично отстаивать точку зрения, отличную от позиции государственной пропаганды и вузовского руководства, приходится проходить через большие испытания, и я им очень сочувствую. Однако считать, что вообще никто из постсоветских преподавателей «не воспитал достойной смены», на мой взгляд, неправильно и несправедливо.
22–23.01.2023
Кандидат экономических наук, научный руководитель Центра исследований модернизации ЕУ СПб
То ли в связи с увольнением Владимира Мау с поста ректора РАНХиГС, то ли в связи со статьей Гасана Гусейнова, пошел спор о роли сислибов в нашей пореформенной жизни и конкретно о значении созданных ими университетов. Как ни странно, мне эта полемика напоминает спор рыночников с этатистами.
Сторонники госрегулирования всегда критикуют сторонников саморегулирования, указывая на провалы рынка и на то, что мудрая политика благонамеренных бюрократов, сопровождаемая советами ученых, могла бы провалы ликвидировать. Теоретически это верно. Но государство точно также неидеально, как и рынок. Реальные бюрократы зачастую коррумпированы, в советники к ним пробиваются не лучшие, а наиболее ушлые ученые, и в целом госрегулирование на практике редко является мудрым. Особенно в такой политической системе, как наша. Рыночники пришли к идее саморегулирования не потому, что в облаках витают, а потому, что трезво оценивают намерения «благонамеренного деспота».
Наши энергичные борцы с сислибами оценивают их деятельность с позиций идеальной демократии, за которую, мол, следует бороться вместо того, чтобы создавать пронизанные конформизмом университеты в рамках авторитарных режимов. Спору нет, при демократии университеты лучше получаются. Но давайте с небес спустимся на землю. Каковы плоды борьбы за демократию в пореформенный период? Их нет вообще. Сегодня даже популярные два-три года назад разговоры о нашем «гибридном» режиме стихли. Трудно найти в нем гибридность. А вот университеты, которые худо-бедно давали приличное образование, в России есть. И тысячи студентов смогли его получить. Возможно, завтра университеты деградируют, однако судьба этих тысяч людей — не мелочь, которую можно бросить на алтарь борьбы за демократию, покрыв презрением сислибов, разменивавшихся на такие «мелочи». Мой сын окончил бакалавриат на факультете свободных наук и искусств СПбГУ, который существовал благодаря Алексею Кудрину. Магистратуру окончил в «Вышке», которую тогда возглавляли Ярослав Кузьминов и Евгений Ясин. РАНХиГС я лично знаю плохо, но люди, работавшие там, говорят, что Мау удалось создать хотя бы отдельные очаги реального образования. И это, на мой взгляд, немало.