Skip to main content

Затянувшийся пост-февраль: модели поведения апологетов власти и ее критиков

Published onAug 21, 2022
Затянувшийся пост-февраль: модели поведения апологетов власти и ее критиков

Переход вооруженного конфликта России и Украины в затяжную фазу стал и вызовом, и возможностью для российской власти.

Конечно, сама по себе ситуация затягивания конфликта для российского руководства малокомфортна. Это символизирует неповторение опыта успешных грузинской и крымской кампаний 2008 и 2014 годов. На контрасте с внешним упрощением риторики и отказом от попыток «усложнять» понимание окружающих тенденций задержка кампании потребовала серьезного усложнения в понимании функционирования государственного аппарата, военной машины, экономики, общественного мнения в условиях отказа от прежнего курса на относительную стабильность и консервацию. Осмысление новой ситуации находится лишь в начальной фазе и приносит разнообразные выводы. Одни из них российскую власть радуют, другие напрягают и свидетельствуют о нарастании потенциальных рисков.

Сюрпризы для власти

Если начинать с приятных сюрпризов для десижн-мейкеров, на первом плане здесь находится относительная результативность пропаганды. Оказалось, что ее потенциал был недооценен. Речь в данном случае не идет о достоверности цифр поддержки действий против Украины. Наблюдавшийся в последнее десятилетия рост отказов от общения с социологами, доходящий подчас до 90%, позволяет рассматривать данные количественных опросов исключительно как индикативные. Однако налицо наличие существенных групп населения, исповедующих принцип «Мы за все переживаем, но ни во что не вникаем». Относительная доступность негативных новостей на такую картину почти не повлияло. Уместнее говорить не столько о римейке оруэлловской модели или о советской пропаганде, сколько о заимствовании официальными новостями достижений вполне современного и популярного жанра — телесериала. Зрителям сериала тоже доступна возможность зайти в интернет и найти какие-то нелицеприятные детали о сюжете, съемках, создателях фильма, но они обычно такой привычки не имеют, и от бинджвотчинга она их не отрывает. Как и в сериале, зритель идет за повествованием, легко переключается, не обнаруживает нестыковок в сюжете, не требует показать карту боевых действий и не пытается задавать вопросы о неудачах и потерях — если их ему не показали.

Второй приятный для власти сюрприз — экономическое поведение граждан. На стыке февраля и марта они демонстрировали очевидные признаки паники — скупали сахар и гречку, стояли в многочасовых очередях в последний день работы IKEA, пытались искать валюту в банкоматах и обменных пунктах. Экономисты стали предрекать остановку импорта и опустошение запасов на складах — то ли прямо сейчас, то ли, в крайнем случае, к осени.

О ситуации на складах крупнейших поставщиков продукции в российские города эксперты и сейчас ничего достоверно сказать не могут. Но довольно быстро люди стали возвращаться к прежней потребительской модели: ходить в кафе и рестораны, планировать затраты на летний отпуск и возвращаться к прежней жизни. Наложения эмоционального шока, вызванного 24 февраля, на шок потребительский, не произошло. Несмотря на очевидные сбои с импортозамещением, перебои в ряде отраслей (прежде всего, в автомобильной промышленности и авиации), сохраняющийся (хотя и снизившийся в сравнении с мартом — апрелем) алармизм прогнозов экономистов, граждане не слишком замечают и способны прогонять от себя мысли об угрозе крушения относительного потребительского благополучия нулевых — десятых годов.

Однако к приятным для власти сюрпризам все отнюдь не свелось.

Самым проблемными «сюрпризом» для нее стал масштаб сопротивления с украинской стороны. Стереотипное восприятие Украины как «недогосударства», где элиты, раздражая граждан, вечно ссорятся и не могут договориться между собой, не допускало возможности увидеть высокий уровень популярности украинской государственности как таковой, способность к серьезной мобилизации в ответ на внешнюю угрозу. Кроме того, в России давно уже было не принято публично обсуждать и обнажать проблемы, имеющиеся у российских вооруженных сил. Это сделало оценку сугубо военных аспектов происходящего ключевой переменной, без учета которой невозможно моделирование остальных рамок ситуации.

Второй (более предсказуемой) проблемой стала внешняя политика. Активность Москвы на международной арене в последние годы не сопровождалась ни публичным целеполаганием, ни даже формальным обозначением интересов и приоритетов. В свою очередь, дипломатия как инструмент поиска общего языка с потенциальными партнерами оказалась подменена пропагандистско-идеологическими ориентирами, при которых некомплиментарные заявления (даже не действия) других стран вызывают подчеркнутое отторжение. Смешение внешней политики с пространством пропагандистских идеалов и предъявления претензий на пакет акций в «мировом правительстве» стало серьезным ограничителем в достижении измеряемых результатов на международной арене. После 24 февраля сюрпризами для российской стороны стали масштаб мобилизации общественного мнения в Европе и Северной Америке и первоначально заявленный высокий уровень солидарности с Киевом со стороны руководителей практически всех «западных» стран, резко интенсифицировавших санкционное и военно-техническое давление на Москву. Расчеты на то, что в этой ситуации Китай займет позицию дружественного по отношению к РФ нейтралитета, также не оправдались, а возможно, были и изначально иллюзорны. Насколько можно судить, с помощью различных маневров России удалось ограничить ущерб на международной арене. Удалось избежать полной транспортной блокады. Были также предприняты попытки стимулировать раскол между относительно «умеренными» Германией и Францией и обозначившими более радикальную стратегию США, Великобританией и странами Восточной Европы. В то же время, надежды на то, что мировая реакция на происходящее окажется соизмеримой с реакцией на события 2014–2015 годов, довольно быстро исчезли. В такой ситуации России, казалось бы, требовалось возвращение к решению более точечных и адресных задач во внешней политике. Однако необходимые навыки маневрирования и лавирования утрачены, а публичные лица из МИДа и международных организаций по-прежнему сконцентрированы на «донесении позиции России», а не на поиске договоренностей и компромиссов с возможными партнерами.

Что пошло не так для критиков

Говорить о другом полюсе — противников военных действий — весьма сложно. Безусловно, речь идет о довольно большой группе граждан (например, Russian Field утверждало в мае, что среди жителей Москвы за прекращение военных действий выступает 38% жителей). Однако она не является политически субъектной, почти не способна на сегодня к формированию и реализации стратегии системного давления на власть и вообще к каким-либо действиям, не связанным с моральной самопрезентацией.

Потенциально в их пользу может быть общая радикализация официальной повестки, контрастирующая с общей умеренностью населения и элит. В силу этой радикализации происходит обесценивание достижений и успехов (порой вполне реальных) власти и страны в целом в XXI веке. Если принимать на веру публичную риторику, то 2010–2020-е годы выглядят скорее как время слабости и постоянного «терпения» России, ее унижения, свыкания с положением «разделенного народа» и ограничений российских геополитических притязаний. Поводов для того, чтобы гордиться недавним прошлым и недавним настоящим, остается все меньше, происходит размывание ориентиров, достижений, критериев оценки успеха. Объективно это затрудняет предъявление успешных результатов политики нынешнего режима в последние двадцать лет. Более того, возможности граждан уйти во внутреннюю эмиграцию (в науку, искусство, бизнес, интернет и т. п.) ограничены усиливающимися попытками государства вмешиваться в эти сферы — от блокировок сайтов до выхода из Болонского процесса.

В пользу критиков вооруженного конфликта складывается и размывание не только измеряемых целей российской армии, но и возможных «чекпойнтов», до которых сторонники власти готовы «дотерпеть». Первыми такими промежуточными точками были 2 марта (первоначально ожидавшаяся дата «победы») и 9 мая — психологически значимая дата, которая, как многие считали, должна была стать неким рубежом в военной кампании. Отсутствие очевидных результатов к этому дню актуализировало неопределенность вокруг целеполагания Москвы. Желание власти консолидировать общество сохранялось, но отсутствие ответа на вопрос, вокруг чего объединять людей, не добавляло процессу особой энергетики. А предыдущие ресурсы объединения вокруг флага, армии и 9 мая уже во многом были использованы. Власть и сама не была заинтересована в конкретизации какой-либо точки ожидания, ожидаемой даты победного завершения операции у «глубинного народа», поскольку это создавало бы своего рода моральные обязательства власти. И их следовало бы выполнять независимо от издержек.

Мощным ограничителем для критиков войны оставалось ощущение собственной слабости и бессилия. Их основное внимание было сконцентрировано на теме репрессий, на представлении о тотальной поддержке боевых действий со стороны «большинства» (и, как следствие, ощущение себя «ничтожным меньшинством»), на дискуссиях между уехавшими и оставшимися и на гуманитарных аспектах происходящего. Замедление военной операции не вызвало у них особой волны позитивных эмоций, а тема возможных путей выхода из кризиса почти не рефлексировалась ими. Ожидания того, что тема потерь будет чувствительной для общества, соизмеримой с этой темой в ходе афганской войны, пока тоже оправдались слабо.

При этом для критиков кампании и не только для них было очевидно отсутствие мощного деятельного «патриотического» всплеска у населения, соизмеримого с 2014 годом. Но это интерпретировалось скорее как следствие тотальной пассивности и апатии, нежели как потенциал для возможного проявления недовольства.

Переменные ближе к осени

Большинство прогнозов сходится на том, что описанная ситуация может просуществовать, возможно, до конца лета. Далее эксперты расходятся: одни полагают, что Россия будет затягивать ситуацию в ожидании, когда выдохнется западная мировая мобилизация, другие, наоборот, считают, что Киев будет заинтересован тянуть время в ожидании поставок более современного вооружения. Прогнозы собственно военных результатов ближайшего времени тоже заметно разнятся между собой.

Но, если проанализировать ожидания комментаторов, можно выделить два фактора неопределенности, способные воздействовать и на общую ситуацию, и на эмоции российских респондентов.

В экономике налицо конфликт между благоприятными цифрами (курс валют, бюджетное благополучие) и потенциальным саморазрушением прежний экономической модели. Постепенно выясняется, что зависимость от экспорта сырья и импорта технологий не только была «бременем» и «проклятием», но и давала ощутимые выгоды. Россия была не просто частью мировой экономики, но одним из ее бенефициаров, маневрируя где-то между первым и вторым «золотыми миллиардами». Страна быстро и (иногда) недорого получала то, на что у других уходили десятилетия и миллиарды, например бонусы от цифровизации. Отказ от существовавшей с 1970-х годов модели «нефть в обмен на все остальное» не сопровождается появлением внятной альтернативы.

Второй переменной остаются настроения элит, вернее, вполне очевидное отсутствие эйфории у них. В публичном пространстве люди, составляющие эти элиты, поделились на активистов, ежедневно рапортующих о достигнутых и предстоящих военно-геополитических победах, алармистов, предрекающих экономическое фиаско, и молчунов (для рифмы — «дзюдоистов»), которые получили возможность не участвовать в публичном оформлении «мира после 24 февраля», по-восточному выжидая дальнейшего развития. Им, пожалуй, приходится тяжелее других. Человек узнает свои мысли из своих слов, а «молчунам» откровенно поговорить о двух главных страхах — страхе победы и страхе поражения — подчас не с кем.

Comments
0
comment
No comments here
Why not start the discussion?