Отрицание суверенитета

^{Доктор юридических наук, профессор Свободного университета (Brīvā Universitāte, Latvija)}

^{Аннотация: в статье предпринимается попытка доказать опасность и неэффективность термина суверенитет. Его неопределенность приводит к многочисленным лингвистическим и политическим манипуляциям, которые активно формируют самую разную политическую и правовую реальность. Учитывая снижение значения и размывание в условиях глобализации этого термина, предлагается подумать о полном отказе от него. Это особенно актуально сегодня, поскольку угрозами суверенитету оправдывается агрессивная война.}

^{Ключевые слова: отрицание суверенитета, дискуссия о суверенитете, опасность концепции суверенитета, языковые трактовки суверенитета, суверенитет как прилагательное, суверенная демократия, народный суверенитет, национальный суверенитет, гражданский суверенитет, Путин о суверенитете, Зеленский о суверенитете, Мадуро о суверенитете, Ринкевич о суверенитете, суверенитет и диктатура, суверенитет и демократия.}

Я начинаю эту статью с того, чем должна была бы закончить — с вывода о том, что я отказываю термину «суверенитет» в какой-либо сущности — в правовой, политической, экономической, филологической, философской. Собственно, ровно с этой фразы я начала свое выступление на конференции «Язык и свобода» в греческом городе Кипариссия в сентябре 2024 года. Но формат доклада на конференции не всегда предполагает детали. Поэтому я подтверждаю свой вывод в этой статье.

Каждый ученый, однажды задумавшийся над природой явления (термина), начинает это явление изучать. Вот и я, споткнувшись много лет назад о термин «суверенитет», начала свое профессиональное расследование. Тогда я не нашла ответа на вопросы о его сущности — все рассуждения мне казались крайне неубедительными. Но я не оставляла попыток и время от времени возвращалась к своим изысканиям, пытаясь найти хотя бы что-то рациональное. Лет за десять в специальной папке у меня накопилось некоторое количество файлов по этой теме, которые терпеливо ждали своего часа. Чего там только не обнаружилось! Это были файлы с резюме прочитанных книг, с высказываниями политиков и анализом этих высказываний, с выписками из нормативных правовых актов и международных договоров, с обрывками собственных гипотез и мыслей, аргументов и контраргументов. Это были разные вариации термина — внутренний, внешний, народный, государственный, гражданский, ограниченный, мягкий, ускользающий и др., которые, тем не менее, не давали ответа на вопрос, что это такое1. Я ужаснулась количеству трудочасов, посвященных специалистами из разных областей науки изучению трактовок суверенитета и, за редкими исключениями, бессмысленности большинства их выводов. Кроме тех ученых, которые фиксировали трансформацию термина, снижение его значения и малополезность в современном мире.2

Сегодня, собрав весь этот материал воедино, я понимаю, что потерпела своеобразное фиаско. Мне так и не удалось найти ничего более или менее внятно структурированного, что помогло бы объяснить, что такое суверенитет. Но фиаско ли это? Быть может, это как раз и есть научный результат? «В науке правильно сформулировать задачу часто значит найти ключ к ее решению» — это слова великого британского физика Стивена Хокинга3. Я искала содержание и не нашла его. Однако отрицательный вывод — тоже вывод. И тогда я поставила другую задачу: если нет содержания, то вправе ли мы ставить вопрос о том, нужен ли нам такой термин? Может быть, его вообще не должно быть в природе? Этот вывод-вопрос можно было бы опубликовать без дополнительной аргументации и спокойно убрать материалы в архив.

Но! Такой результат был бы вполне приемлемым до 24 февраля 2022 года, когда под предлогом защиты суверенитета Россией было осуществлено полномасштабное вторжение в Украину. Манипуляция неопределенным понятием стала поводом для войны. Именно с этого времени «суверенитет» в самых невероятных вариациях и трактовках стал любимым словом Владимира Путина. Поэтому, учитывая, сколько крови пролилось именно из-за того, что однажды некая философская концепция, обретшая неопределенный юридический статус и вошедшая в обиход международного права, недобросовестно используется политиками как оправдание агрессии, просто так убрать в архив вывод о том, что термин «суверенитет» не актуален и потенциально опасен, уже нельзя. Похоже, пора начинать жесткий разговор о том, что этот термин должен быть принудительно исключен из политико-правового оборота.

В предыдущей статье я постаралась разобраться в исторической и правовой неопределенности суверенитета4. И, надеюсь, сумела доказать, что не существует его юридического определения. Что нет и не может быть никакого «внутреннего суверенитета». Что, даже будучи весьма неопределенным, этот термин совсем не про войну, а, наоборот, про мир. В данной статье мне хотелось бы затронуть еще несколько аспектов этой почти неисчерпаемой темы. И я не обещаю, что исследование на этом закончится, поскольку концепция суверенитета требует своего максимально детального разоблачения в силу окончательно обнажившейся ее огромной опасности для системы международной безопасности и status quo границ.

Дискуссия о суверенитете начала тысячелетия

Начну я свои доказательства с широкой научной дискуссии нулевых годов XXI века, которая была посвящена осмыслению меняющегося понятия и значения суверенитета. Дискуссия эта была отнюдь не случайной. Одной из ее ключевых причин стало усиление процессов глобализации и резкое расширение в 2004 году Европейского Союза за счет стран Восточной Европы, приведших к возникновению новых вызовов для традиционного понимания суверенитета. Государства начали делегировать часть своих суверенных прав наднациональным органам, что, естественно, вызвало споры о пределах ограничения их независимости. Появился термин «распределенный суверенитет». Также в 2005 году произошло резкое повышение роли международного права в контексте защиты прав человека. Были выработаны принципы, согласно которым нарушение прав человека перестало быть внутренним делом каждой отдельной страны. Это привело к переосмыслению того, что значит быть суверенным государством в условиях международных обязательств5. В результате концепция суверенитета стала рассматриваться как динамичная и изменяющаяся, а не фиксированная.

В 2006 году в международном журнале европейского права шведский политолог Йенс Бартелсон опубликовал статью «Пересмотр концепции суверенитета»6. Бартелсон провел анализ трех наиболее значимых вышедших к этому времени книг, затрагивающих проблемы суверенитета. Первая из них — «Многоуровневое управление в эпоху глобализации» под редакцией американского политолога Томаса Ильгена. В ней рассматривалось влияние экономической и политической глобализации на суверенитет. Во второй книге «Суверенитет в переходный период» под редакцией британского экономиста Нила Уокера обсуждались последствия этого влияния для юридической и политической теории. Наконец, в книге канадского юриста Стефана Болака «Сила языка в создании международного права» исследовалось место и значение языка в конституировании правовой и политической реальности через призму трансформации концепции суверенитета7.

Во всех работах, которые анализирует Бартелсон, задается примерно один и тот же вопрос: как и почему мы попали в затруднительное положение, когда концепция суверенитета одновременно и необходима, и проблематична?

На этот вопрос в современной теории международных отношений конкурируют два основных ответа.

Согласно первой точке зрения, в настоящее время суверенитет редко монополизируется государством, но регулярно делится между государственными и негосударственными субъектами на всех уровнях управления, в зависимости от рассматриваемого вопроса или проблемы. Суверенное государство вряд ли останется основным центром политической власти и сообщества в будущем. Единому неделимому суверенитету бросают вызов новые созвездия власти и сообщества, которые преодолевают границы между внутренней и международной сферами и вскоре будут заменены новыми формами политической жизни, которые ничего не знают об этом различии.

Другая точка зрения состоит в том, что хотя суверенитет и «угасает», он необходим, поскольку является составным элементом современного политического порядка. Хотя всякий раз, когда мы пытаемся расшифровать этот самый политический порядок с помощью суверенитета, наши попытки достичь понимания не имеют успеха.

Шутки, которые концепция суверенитета продолжает играть с нашим политическим воображением, затрудняют целостное понимание новых реалий, поскольку они не вписываются в привычные представления о неделимости и дискретности, которые характеризуют суверенитет. Вместе с тем, суверенитет — это своеобразный философский наркотик. Его неопределенность, дающая самый широкий простор для риторических экзерсисов, оказывает завораживающее действие на пользователей. А это, в свою очередь, приводит к опасным манипуляциям. Отсюда возникает закономерный вопрос: нужен ли нам такой термин?

Главные выводы, которые были сделаны:

• все те идеи и институты, которые мы привыкли ассоциировать с Вестфалией, являются не чем иным, как мощной фикцией, не имеющей никакой основы;

• мы живем в мире, в котором суверенное равенство государств больше не является основным и единственным критерием идентификации их дееспособности в международных отношениях;

• традиционной этатистской структуре международного права был брошен вызов, сначала идеями всеобщих прав человека и вытекающими из них призывами к космополитической демократии, а затем возникающими притязаниями на имперский суверенитет8. Нормативные рамки, в которых продолжает существовать суверенитет, позволяют странам оправдывать им законность и легитимность самых разных политических практик (например, вмешательства ради защиты или, наоборот, ограничений прав национальных меньшинств);

• концепция суверенитета, когда-то относительно неоспоримая, в последнее время стала основным яблоком раздора для международного права и теории международных отношений. Концепция суверенитета стала центром междисциплинарных дебатов, затрагивающих самые основные вопросы: в каком мире мы живем и какие сущности составляют этот мир;

• изменение смысла и значения термина «суверенитет» не просто влечет за собой сложности правоприменения, но может создать тупиковую ситуацию, выход из которой станет серьезным вызовом для юридической и политической теории в ближайшие годы в целом. Поэтому от этой концепции следует либо отказаться, либо дать ей новое определение.

С позиции сегодняшнего дня, когда третий год под знаменем непонятно какого суверенитета ведется экзистенциальная война России с Украиной, мы видим, насколько прав был Йенс Бартелсон. За прошедшие почти 20 лет трансформация концепции суверенитета претерпела еще целый ряд авторитарных модификаций. Поэтому сейчас вопрос о целесообразности ее использования встает перед нами с новой остротой.

Суверенная демократия. Суверенитет как прилагательное

Как уже говорилось, серьезную проблему, которую нельзя недооценивать в трансформации концепции суверенитета, представляет собой язык. Исследования показывают, что язык не просто передает информацию, но активно формирует правовую и политическую реальность. В ситуации с суверенитетом, когда значение слова пафосно и туманно, вариации «на тему» практически бесконечны. Более того, лингвистическое манипулирование скорее усиливает, нежели уменьшает живучесть концепции суверенитета в правовом и политическом дискурсе.

Одним из самых ярких образчиков языковой манипуляции, которая в итоге привела к использованию суверенитета для оправдания агрессии, стало появление и введение в политическую практику России термина «суверенная демократия», когда существительное с крайне неопределенным смыслом было использовано в качестве прилагательного для другого существительного, тоже не до конца определенного, но все же более дефинированного. В таком своеобразном сочетании все стало еще более туманно. Типа «в огороде бузина, а в Киеве дядька» — аналог английской поговорки «What does that have to do with the price of tea in China?».

Подобные манипуляции обычно вырастают из правовой неопределенности правовых актов. Суверенную демократию вполне можно сравнить с подменным словосочетанием «конституционная идентичность», которое явилось искусственной производной размытого термина «национальная идентичность», закрепленного в статье 4-2 Лиссабонского договора о ЕС. Очень быстро некоторые страны преобразовали национальную идентичность в конституционную и даже попытались оправдывать ею не только поправки во внутреннее законодательство, но и апеллировать к ней в спорах о компетенции в судах ЕС9. В науке это явление получило название «оборонный конституционализм».

Искусственный российский симбиоз суверенитета и демократии возник примерно тогда же, когда вышла статья Йенса Бартелсона и на волне той самой международной дискуссии. Тогда, 17 мая 2005 на заседании «Деловой России» с докладом выступил работавший в то время заместителем руководителя администрации президента России Владислав Сурков. Он сказал: «Мы не просто за демократию. Мы за суверенитет Российской Федерации»10.

Впервые он использовал этот термин для описания политической системы России, которая, по его мнению, должна была сочетать элементы демократии с акцентом на суверенитет государства, то есть грубо говоря, позволяла государству активно вмешиваться в политические процессы. Сурков утверждал, что данная концепция позволяет учитывать особенности российской политической культуры и истории. Он подчеркивал, что не государство должно подстраиваться под демократические процедуры, а, наоборот, демократия должна быть адаптирована к условиям конкретного общества (читай — интересы государства). Поэтому выработанные мировым сообществом демократические стандарты могут не соблюдаться, а считаться искусственно навязанными извне. Вся эта демагогия подавалась под соусом стремления к «созданию стабильной политической системы, способной обеспечить порядок и развитие». В отличие от классических моделей демократии, «суверенная демократия» предполагает активное вмешательство государства в политические процессы «для обеспечения стабильности и безопасности»11.

Честно говоря, именно тогда, в 2005 году, столкнувшись с этим манипулятивным политико-лингвистическим сочетанием, я впервые всерьез задумалась над проблемами суверенитета и даже хотела написать ироническую статью о полуграмотной изобретательности президентской администрации. Но все это казалось настолько смешным и абсурдным, что я не стала тратить время. Казалось само собой разумеющимся, что демократия — она либо есть, либо ее нет. Все остальное от лукавого. Это спустя 15 лет мы в полной мере ощутили замысел Суркова, обернувшийся полным сворачиванием демократических институтов, ликвидацией партийной и избирательных систем, тысячами политических заключенных, то есть авторитарной диктатурой, маскировкой для которой как раз и был тот самый суверенно-демократический политический режим.

Но не все были такими наивными, как я. Новый термин произвел буквально взрывной эффект исследований суверенной демократии как со стороны ее конъюнктурных апологетов, так и со стороны противников такого использования терминов.

Первые действовали крайне активно. За докладом Суркова последовала статья основателя «Независимой газеты» Виталия Третьякова «Суверенная демократия. О политической философии Владимира Путина»12. Следующим был сборник статей под названием «Суверенная демократия: от идеи до доктрины». Статья Суркова в этом сборнике называлась «Национализация будущего». Сборник также включал статьи Дмитрия Орлова «Политическая доктрина суверенной демократии», Андраника Миграняна «Исторические корни суверенной демократии», Михаила Рогожникова «Что такое суверенная демократия» и Вячеслава Никонова «Суверенная демократия»13.

Значительный вклад в процесс суверенной демократизации России внес Председатель Конституционного суда Валерий Зорькин. 17 ноября 2006 он участвовал в дискуссии «Суверенное государство в условиях глобализации: демократия и национальная идентичность». Тема этой дискуссии во многом была определена статьей Зорькина «Апология Вестфальской системы»14 . В ней судья сообщил, что «российская демократия — суверенная, а суверенитет Российского государства — демократический. Именно поэтому в глобализирующемся мире защита интересов государства требует объединения, а не разрушения суверенитетов». Позже вышел еще один крайне спорный материал Зорькина под названием «Предел уступчивости», в котором он подверг сомнению авторитет и приоритет для России решений Европейского суда по правам человека. Зорькин утверждал: «Каждое решение Европейского суда — это не только юридический, но и политический акт. Когда такие решения принимаются во благо защиты прав и свобод граждан и развития нашей страны, Россия всегда будет неукоснительно их соблюдать. Но когда те или иные решения Страсбургского суда сомнительны с точки зрения сути самой Европейской конвенции о правах человека и тем более прямым образом затрагивают национальный суверенитет, основополагающие конституционные принципы, Россия вправе выработать защитный механизм от таких решений. Так же, как и другие европейские государства, Россия должна бороться и за сохранение своего суверенитета, и за бережное отношение к Европейской конвенции, защиту ее от неадекватных, сомнительных решений» 15. Спустя 12 лет мы стали свидетелями финала этой антиконституционной истории, начало которой было положено человеком, главной задачей которого являлась охрана российской Конституции.

15 марта 2022 года министр иностранных дел Сергей Лавров передал уведомление о выходе из организации генеральному секретарю Совета Европы. А на следующий день, 16 марта 2022 года, Комитет министров Совета Европы принял решение о немедленном исключении России из Совета. Это стало историческим событием, так как Россия стала первой страной, исключенной из Совета Европы с момента его основания в 1949 году. Причиной исключения стали действия России в отношении Украины. После выхода из Совета Европы Россия перестала быть стороной Европейской конвенции по правам человека и вышла из-под юрисдикции Европейского суда по правам человека (ЕСПЧ). Теперь Зорькин остался наедине с самим собой и со специфическим российским правоприменением, когда никто уже не имел возможности указывать ему на ошибки, просчеты и зависимость от произвола исполнительной власти.

Таким образом, странное словосочетание, которое изначально рассматривалось всего лишь как политическая технология Кремля (именно за политтехнологию отвечал в Администрации Президента господин Сурков), очень быстро превратилось в политическую доктрину, в политическую философию, в идеологию партии власти и в итоге в политический режим. Вот максимально концентрированная «выжимка» из многостраничных описаний и рассуждений околокремлевских «теоретиков» о том, что представляет собой суверенная демократия: с технологической точки зрения суверенная демократия предполагает самостоятельный отбор демократических институтов, их форматов, сроков внедрения и реформирования. Суверенно-демократический — это режим, который, развивая демократию, одновременно отстаивает собственную самостоятельность и, соответственно, самостоятельность государства настолько, насколько это целесообразно и возможно в современном мире. Суверенная демократия противопоставляется управляемой демократии, которая рассматривается как практикуемая западными государствами технология решения конкретных политических, экономических задач посредством искусственной «демократизации» — внедрения или прямого навязывания определённого набора западных институтов (сформулировано мной. — Е. Л.). Выжимка эта в итоге все равно оказалась логически несвязным набором слов, этакой околополитической демагогией, которая никому не понятна, но звучит наукообразно. На этой псевдонаучной основе в течение нескольких лет было написано несколько диссертаций и монографий16, а в Челябинском государственном университете даже создан Центр исследования конституционно-правовых проблем суверенной демократии17.

Витийствуя на тему суверенной демократии, господа околокремлевские философы договорились до того, что существует разница в трактовках суверенной демократии и sovereign democracy. Дескать, переводятся они одинаково, но означают разное, что давно пора четко разграничить суверенную демократию и sovereign democracy как порождения западной политологии, в которой sovereign следует переводить не как «суверенная», а скорее как «национальная». «Соответственно, под sovereign democracy «там у них» понимают совсем не то, что у нас под суверенной демократией»18. В целом господа в чем-то были правы. Потому что смыслы суверенитета в демократиях и в авторитарных режимах разные. Эта разница состоит в природе власти и в механизмах ее реализации, а также в отношении к Человеку и его правам.

Агрессивное внедрение суверенной демократии неизбежно вызвало обеспокоенность, дискуссию и возражения со стороны специалистов, которые объективно подвергали словосочетание сомнению, видели в нем крайне эффективную и опасную демагогическую лживость19. Наиболее детальный анализ суверенной демократии и процесса ее внедрения в России на русском языке был проведен российским историком и политологом профессором Яковом Пляйсом и британским юристом профессором Биллом Баурингом20. 15 июля 2006 года американская газета «Вашингтон пост» опубликовала статью Марии Липман «Суверенная демократия», в которой, в частности, было написано, что «Суверенная демократия» — термин, придуманный Кремлём, который призван донести два сообщения: первое, что текущий политический режим в России является демократией, и второе, что это утверждение должно быть принято на веру, и точка. Любая попытка проверки будет рассматриваться как недружелюбное вмешательство во внутренние дела России»21. Кроме этого, вышло еще несколько важных работ, которые доказывали несостоятельность и подменный характер термина22.

Доктор исторических наук, почётный профессор Гарвардского университета Ричард Пайпс отмечал, что ему совершенно непонятен термин «Суверенная демократия»: «Демократия или есть, или её нет. Демократия означает по-гречески „власть народа“ — или есть власть народа, или нет власти народа». Использование термина в политической жизни России послужило поводом к возрождению старого советского анекдота: «В чём разница между демократией и суверенной демократией? Такая же, как между стулом и электрическим стулом»23.

Российский экономист и политолог Владислав Иноземцев в своих работах также неоднократно обсуждал концепцию суверенной демократии, критически рассматривая её как способ легитимации авторитарного режима. Он писал, что в России суверенная демократия была представлена как форма политического устройства, которая якобы сочетает в себе элементы демократии и национального суверенитета. Однако на практике она служит прикрытием для авторитарных практик и означает ограничение демократических свобод и прав человека24.

Государственный, народный, национальный, гражданский. Отказывая термину «суверенитет» в какой-либо сущности, нельзя хотя бы кратко не остановиться на его сочетаниях с различными прилагательными. Чаще всего термин используется в сочетании «государственный суверенитет». При этом есть еще как минимум три вариации — «народный суверенитет», «национальный суверенитет», «гражданский суверенитет». Бумаги на исследования разновидностей суверенитетов истрачены тонны. Однако ни один из трудов не дает четкого ответа на вопрос, что это такое и какая между ними разница25.

Про государственный суверенитет мы подробно поговорили в предыдущей статье и выяснили, что это чисто внешнеполитический признак государства, используемый для его самоидентификации в международных отношениях, который последовательно утрачивает свое значение по мере развития глобализационных процессов26. Никакого внутреннего суверенитета у государства нет и быть не может. Внутренний государственный суверенитет — это термин диктатур, который используется для оправдания авторитарного произвола, предполагает централизацию власти и полное отсутствие контроля со стороны граждан. Он обозначает независимость и верховенство государственной власти как таковой, при которых государство обладает исключительными правами на принятие решений внутри своей территории и не подчиняется никакой другой власти. Диктаторы часто используют идею суверенитета для оправдания репрессий и ограничения свобод, утверждая, что это необходимо для защиты национальных интересов. Именно такая трактовка суверенитета таит в себе наибольшие риски. Если для удержания власти нужна мобилизация электората, то под предлогом защиты суверенитета можно развязать войну, которая отвлечет население от насущных проблем и объединит людей под лозунгом «Отечество в опасности!».

У народного суверенитета, который после суверенитета государственного употребляется чаще всего, есть хоть какая-то логика. Народный суверенитет понимается как государство под контролем общества, в котором решения принимаются избранными представителями народа (представительная демократия), исполнительная власть формируется также народными представителями, и у общества есть инструменты контроля за ней. И, тем не менее, сам термин крайне расплывчатый и непонятный. Во-первых, что такое «народ», а, во-вторых, зачем ему какой-то суверенитет, когда у него и без всякого суверенитета есть все механизмы для принятия решений и контроля? «Если понимание суверенитета как дискурсивного утверждения помогает нам разобраться в возникающих политиях, то оно менее полезно, когда речь идет о том, как такие политии могут быть превращены в политические сообщества, управляемые в соответствии с конституционными требованиями народного суверенитета, — пишут исследователи, — термин „народный суверенитет“ требует от нас систематического анализа отношений между конституирующей властью и конституированной властью, чтобы объяснить, как граждане или подданные могут быть конституированы как демос и как этот демос, в свою очередь, может обеспечить правительственную власть демократической легитимностью. Со времен Руссо эта проблема была постоянным источником дискуссий в юридической и политической теории, поскольку она поднимает простой вопрос о том, как люди могут одновременно править и быть управляемыми» 27.

Национальный суверенитет является одним из наиболее проблематичных видов суверенитета. В современной науке отсутствуют его четкие критерии, что порождает различные подходы к пониманию этого термина. Первый из них — общегражданский подход, который отождествляет национальный суверенитет с государственным и народным суверенитетом. Согласно этому подходу, нация и государство рассматриваются как равнозначные понятия. То есть это все о том же, что уже было про государственный и народный, только «вид сбоку» и ровно также непонятно. Второй — этнический подход. В этом случае национальный суверенитет рассматривается как право нации на самоопределение вплоть до отделения. Но для этих прав и процессов есть другие терминологические и процедурные определения, рядом с которыми национальный суверенитет выглядит избыточной политической риторикой.

Гражданский суверенитет. Владислав Иноземцев предлагает переосмыслить понятие суверенитета в контексте современных экономических и социальных изменений. Он утверждает, что традиционное представление о суверенитете, которое основывается на единстве народа и государства, устарело. Вместо этого он предлагает концепцию, в которой суверенитет становится индивидуальным правом, а не коллективным. Это изменение происходит на фоне глобализации и коммерциализации, где граждане начинают рассматривать себя не как подданных государства, а как потребителей государственных услуг28. То есть речь идет о так называемом «гражданском суверенитете», который подразумевает права и свободы отдельных граждан в рамках государства. Он акцентирует внимание на том, что граждане являются носителями суверенитета, имея право участвовать в управлении государством через выборы и другие формы политической активности. То есть это такая помесь народного суверенитета с непонятно чем, поскольку в демократических государствах власть в любом случае обязана охранять права и свободы, а в диктатурах эти права и свободы полностью зависят от государственного произвола. И если словосочетание «гражданский суверенитет» еще кое-как звучит, то если слова поменять местами (что будет логичной производной), «суверенный гражданин» выглядит чем-то очень странным. От кого суверенный? Зачем суверенный? Если разобрать «суверенного гражданина» на отдельные составляющие, то получится независимый человек, имеющий доказательство своей принадлежности к гражданству определенного государства, чьи права и свободы это государство обязано защищать. Для чего такое нагромождение?

Получается, что ни один из имеющихся видов суверенитета не добавляет нам ровным счетом ничего для понимания политических процессов, принятия дипломатических и юридических решений. Наоборот, в ряде случаев он приводит к тупиковым ситуациям. Вот как, например, опровергать доводы диктаторов, которые апеллируют к защите суверенитета, оправдывая свои произвольные решения в установлении специальных избирательных правил, в ограничении прав и свобод человека, в репрессиях и развязывании агрессивных войн?

В качестве самого простого доказательства того, что термин этот употребляется абсолютно произвольно в разных политических режимах и ситуациях, предлагаю сравнить понимание суверенитета несколькими политическими акторами: президентами Владимиром Путиным, Николасом Мадуро, Владимиром Зеленским, Эдгарсом Ринкевичем и Организацией Объединенных Наций.

Владимир Путин . Путин утверждает, что суверенитет — это прежде всего свобода для каждого гражданина, которая невозможна без свободы для всего народа и Отечества. Он считает, что настоящая свобода требует защиты от внешних угроз и агрессии. «Суверенитет России — гарантия свободы каждого, и в нашей традиции человек не может чувствовать себя по-настоящему свободным, если не свободен его народ, Отечество, Россия, Родина. Ответственная, сильная власть в нашем государстве будет служить только народу России, и его поддержка по ключевым вопросам внутренней и внешней повестки — залог успешного, безопасного развития нашей страны как одного из центров справедливого многополярного мира»29. Кроме того, по Путину, суверенитет — это национально-освободительная борьба: Путин видит битву за суверенитет как национально-освободительный процесс, который включает в себя защиту безопасности и благополучия народа. Он заявляет, что Россия сражается не только за свои интересы, но и за свободу всего мира. Но и это не все. Путин связывает современный суверенитет России с её историческим наследием, включая Древнюю Русь и Советский Союз. Он говорит о необходимости возвращения и укрепления суверенитета как важного элемента национальной идентичности. И еще суверенитет — это ответственность перед будущими поколениями, что делает его не только политическим, но и моральным обязательством.

Таким образом, для Путина суверенитет — это не просто юридический термин, а глобальная концепция, охватывающая политическую независимость, культурное наследие и моральную ответственность перед народом. Угроза всему этому эклектическому набору элементов суверенитета по Путину является в его видении мира основанием для применения ядерного оружия30.

Николас Мадуро. Президент Венесуэлы Николас Мадуро рассматривает суверенитет как защиту Венесуэлы от внешнего вмешательства, особенно со стороны США и других западных стран. Мадуро также рассматривает суверенитет как ключевой аспект своей политики, особенно в контексте территориальных споров и внутренней легитимности. В последнее время он акцентирует внимание на вопросах, связанных с территорией Эссекибо, которую Венесуэла считает своей. Мадуро объявил этот спорный регион 24-м штатом Венесуэлы и призвал парламент признать его в этом статусе. Это действие направлено на укрепление внутреннего суверенитета и легитимности его правительства, особенно в глазах оппозиции и международного сообщества31.

Владимир Зеленский. Президент Украины Владимир Зеленский определяет суверенитет как неотъемлемое право Украины на защиту своей территории и независимости, отвергая любые формы компромисса с Россией. В своем выступлении в Верховной Раде он подчеркнул, что его стратегия победы Украины не включает территориальные уступки или заморозку конфликта, что он назвал «не торговлей территорией или суверенитетом Украины»32. Таким образом, для Зеленского суверенитет Украины — это не только вопрос территориальной целостности, но и вопрос безопасности, демократии и международного признания.

Эдгарс Ринкевич. Президент Латвии Эдгарс Ринкевич рассматривает суверенитет как основополагающий аспект государственной политики и идентичности страны. В его выступлениях подчеркивается важность независимости и демократических ценностей, которые, по его мнению, должны восприниматься как само собой разумеющиеся для нового поколения латвийцев. Таким образом, Эдгарс Ринкевич видит суверенитет как динамичное понятие, требующее постоянного внимания и защиты со стороны государства и его граждан33.

Я очень хорошо понимаю Президента Ринкевича. Идентичность — понятно. Ценности тоже. Независимость от влияния географических соседей — важно. Но вот только при чем тут суверенитет?

ООН. Ну и, наконец, понятие «суверенитет» в контексте основополагающих документов Организации Объединённых Наций (ООН) представляет собой ключевое понятие, связанное с независимостью и верховенством государств как основных субъектов международного права. Суверенитет также тесно связан с правом народов на самоопределение, которое позволяет нациям свободно выбирать свою политическую и экономическую систему. Это право закреплено в различных международных документах и подчеркивает важность внутреннего суверенитета для обеспечения стабильности и мира.

Кто-нибудь что-нибудь понял, кроме того, что суверенитет — это международно-правовая категория? Хотя, как бы в пику этому пониманию, упоминается и внутренний (национальный) суверенитет. Видимо, как критерий для будущего определения failed state — определения, к необходимой выработке которого постепенно приходит международное сообщество.

То есть мы видим пять разных словоупотреблений и пять разных значений. И все эти значения формируют разную политическую реальность. Так, может быть, лучше совсем избавиться от столь многозначного термина, препятствующего разговору политических акторов на одном понятном всем сторонам языке? Я понимаю, что многим такой подход не понравится. Зря, что ли, они потратили столько времени и сил, извели огромное количество бумаги впустую, толкуя и трактуя термин «суверенитет»? Но нет, все это было не зря. Рано или поздно и, в том числе, в результате этих многочисленных исследований мир придет к выводу не просто о малополезности, но о крайней вредоносности концепции суверенитета по причине ее крайней неопределенности и высокой потенциальной манипулятивности.

Понимание такое далеко не ново. Еще в середине прошлого века французский философ Жак Маритен писал:

Я убежден, что политическая философия должна освободиться от слова, а также от понятия суверенитета не потому, что это понятие устарело, не благодаря социологически-юридической теории «объективного права», и не только потому, что понятие суверенитета создает непреодолимые трудности и теоретические сложности в сфере международного права, но потому, что, будучи рассмотренным в его подлинном значении, а также в перспективе той научной сферы, к которой оно принадлежит — политической философии, — это понятие в действительности неверное и обречено вводить нас в заблуждение, если мы будем продолжать употреблять его, полагая, что это понятие слишком долго и слишком широко использовалось, чтобы его можно было отвергнуть, и не осознавая присущих ему ложных коннотаций34.

Многие продолжают находиться в плену этой странной языковой мистификации. Суверенитет смотрит на нас как удав на кролика, и мы, завороженные его таинственной неопределенностью, продолжаем мыслить опасными средневековыми категориями. Максимум на что пока еще может претендовать термин, это внешний суверенитет государств, применяемый к их дифференциации в международном сотрудничестве. Хотя, как уже говорилось, мы живем в мире, в котором суверенное равенство государств больше не является основным и единственным критерием идентификации их дееспособности в международных отношениях. Но и это сомнительный компромисс — такое использование термина. Даже если дать ему более или менее приемлемую международно-правовую дефиницию (что вряд ли возможно сделать хорошо), он однажды все равно вырвется на простор правовой неопределенности или какой-то новой философской трактовки и может быть недобросовестно использован.

Лучше было бы обратить специальное внимание на термин «Failed State» и его критерии, более тщательно отработать процедуры международного признания. Тогда никакой суверенитет нам для дифференциации государств не понадобится. Но об этом нужен отдельный разговор…

^{Denial of Sovereignty}

^{Abstract: the article attempts to prove the danger and ineffectiveness of the term sovereignty. Its vagueness leads to numerous linguistic and political manipulations that actively shape the most diverse political and legal realities. Given the decline in the meaning and blurring of this term in the context of globalization, it is proposed to consider completely abandoning it. This is especially relevant today, as threats to sovereignty justify aggressive war.}

^{Keywords: denial of sovereignty, debate on sovereignty, concept of danger of sovereignty, linguistic interpretations of sovereignty, sovereignty as adjective, sovereign democracy, popular sovereignty, national sovereignty, civil sovereignty, Putin on sovereignty, Zelensky on sovereignty, Maduro on sovereignty, Rinkēvičs on sovereignty, sovereignty and dictatorship, sovereignty and democracy, popular sovereignty, civil sovereignty.}

DOI: 10.55167/acf5a7f8d8d5