Skip to main content

Вокруг суверенитета

Published onDec 20, 2024
Вокруг суверенитета

Аннотация: Семантическая поливалентность понятия «суверенитет» рассматривается в статье как производная политического употребления термина, т. е. его употребления в системе координат «друг — враг». Напротив, правовое его употребление, полагает автор, эту поливалентность устраняет.

Ключевые слова: суверенитет, общественный договор, право, политика, метафизика сущности, естественный человек.


В самых разных вариациях все время повторяется старое определение: суверенитет есть высшая, независимая от закона, [ни из чего] не выводимая власть. Такая дефиниция может быть применена к самым разным политически-социологическим комплексам и поставлена на службу самым разным политическим интересам. Она является не адекватным выражением реальности, но формулой, знаком, сигналом. Она бесконечно многозначна и потому на практике в зависимости от ситуации в высшей степени пригодна или совершенно никчемна.

Карл Шмитт1

Ситуация в мире то ли чревата Третьей мировой, то ли война уже идет — диапазон мнений на этот счет невелик. Полвека тому назад глобальной войны еще боялись, и наличие ядерного оружия у потенциального противника служило фактором сдерживания. Сейчас решительные ребята из окружения Верховного грозят его применить. Если это и шантаж, то кончается он по-разному. Серьезность положения вынуждает к осмотрительности, но и требует решительных действий. Надежды на «образуется» обманчивы. Уже понятно, что не образуется, раз шантаж работает и дает осязаемые результаты. Разумеется, речь идет о войне с Украиной (или с Западом?). Тактика выбрана верная, стратегически же развязанная кровавая авантюра в центре Европы — абсолютно бессмысленное (для страны-агрессора) тупиковое предприятие, если не считать его смыслом быть примером того, как не надо, — сомнительный урок истории «по Чаадаеву», преподанный непонятно кому.

При этом обе воюющие стороны, как подвергшаяся нападению, так и страна-агрессор, полагая или изображая свою войну справедливой, апеллируют к защите собственного суверенитета.

Война, считал Фон Клаузевиц, это продолжение политики иными средствами, и — важное уточнение: политические цели войны ограничивают ее абсолютную природу, каковая есть чистое насилие. Похоже, что так называемая СВО не имеет политических целей и есть чистое насилие как продолжение проводимой в стране политики уничтожения политики (и политиков), успешно заменяемой репрессиями и идеологической обработкой населения. Абсолютная природа спецоперации ничем не ограничена, чему мы все свидетели.

Западные лидеры, будучи по определению политиками и занимаясь политической деятельностью, плохо понимают, с кем имеют дело, и, даже уже понимая, проявляют беспомощность (на что и был расчёт), потому что оглядка на избирателей, которым своя рубашка всегда ближе к телу, связывает им руки.

Что касается российского обывателя и глубинного народа, которому эта война не нужна и в целом он ее не поддерживает (хотя сейчас уже непонятно: слишком далеко зашло дело), то наша российская история просто не приобщила его к политике, гражданского сознания за короткий период относительно либерального правления он приобрести не успел, зато озлобление приобрел и, если не обрадовался «твердой руке», то отнесся к войне так, как всегда относился ко всяким государственным затеям и государству вообще: как к внешней силе, которой приходится подчиняться, как погоде.

Меж тем, темно в мире — а в мире сейчас темно и становится все темнее — не из-за одного (или двух — не забудем нашего соседа по «союзному государству») зловредного правителя, узурпировавшего власть и уничтожившего политику вместе с политиками в огромной стране; во-первых, не он один, и не он один такой2; второй фактор — это слабость либеральных демократий, а точнее кризис традиционного либерализма как формы правления.

«Коронованный юрист Третьего рейха» (см. эпиграф) высказывался сходным образом не только о суверенитете. Все политические понятия обретали для него смысл не в качестве неких «сущностей», имеющих четкую дефиницию, но исключительно как используемые в конкретной ситуации (кем, когда, против кого, с какой целью…). Поскольку критерием политического действования он считал оппозицию «друг — враг», то все термины соответствующего лексикона, такие как «го­сударство», «республика», «общество», «класс», «правовое государство», «абсолютизм», «диктатура», «план», «нейтральное государство» или «тотальное государство» и т. д., оказывались для него полемическими, и вне фактической ситуации, когда неизвестно, «кто in concreto должен быть поражен, побеж­ден, подвергнут отрицанию и опровергнут посредством именно такого слова», обращались «пустой и призрачной абстракцией».

Нетрудно заметить, что и сам вводимый Шмиттом критерий политического полемичен по отношению к устоявшемуся пониманию того, что такое политика. Что это искусство действования (праксис), а не изготовления (поэзис) или созерцания (теория), — это мы знаем от Аристотеля. И мы также знаем, что вопрос о сущности (субстанции) стал конститутивным для всей великой традиции западной метафизики, включая Новое время. Дефиниция — наш главный инструмент научного познания, а это и есть «речь о сущности»; и только зная «что», сущность чего-то, мы знаем, как с этим «что» быть.3 Поскольку политика — это о совместном человеческом существовании, то вопрос о природе (сущности) человека для нее главный. Соответственно вопрос о власти в этой (нашей, коль скоро мы ею сформированы) метафизической традиции — это вопрос об источнике власти и ее носителях, т. е. на языке Нового времени вопрос о суверенитете. Шмитт не дает определения политики, он вводит критерий политического.

Шмитт также писал о богословском происхождении почти всех наших политико-юридических понятий, представляющих собой продукт секуляризации теологических парадигм, что в начале XX века уже не было откровением. Дело в том, однако, что он полагал их действующими; даже подвергнутые секуляризации они нас не отпускают. Парадигма, позволено будет сказать, — штука экзистенциальная, парадигм не выбирают, в них живут и умирают; даже склонение существительных и спряжение глаголов надо не просто выучить, но превратить в автоматизм, навык речи, чтобы мочь общаться.

«Секуляризация» — это в общем смысле возвращение чего-то, ранее изъятого из общего пользования, обратно. Так, секуляризация монастырских земель при Генрихе VIII в Англии означала их экспроприацию для Короны. Секуляризованные богословские понятия и парадигмы возвращаются в общее пользование, утрачивая свою первоначальную функцию — быть сакральной легитимацией власти. Но при чем тут метафизика?

Мы начали отвечать на этот вопрос, когда заговорили о субстанции как конститутивном для метафизики понятии, т. е. таком, которое конституирует метафизику в ее сущностном устроении. Метафизика задана заданным нами вопросом о сущности всего, что ни есть, сущности сущего как сущего, что не только делает сущность/субстанцию ключевым ее понятием, но и сообщает метафизике тео-логическое измерение. Разговор о власти и праве на языке метафизики предполагает идентификацию их источника и носителей. Вместе с тем опознание секуляризованных теологических ходов в более или менее современных политико-правовых штудиях, если не выводит из-под власти парадигм, то, по крайней мере, вынуждает принять нашу обусловленность ими к сведению.

История суверенитета — это долгая история секуляризации теологической парадигмы творения. Бог, auctor mundis, сотворяет сущее ex nihilo, его божественная auctoritas — последний и первый исток всякой власти и закона; самодержец автократор, будучи земным аналогом Вседержителя (Пантократора), его помазанником, воплощает собой, собственной драгоценной персоной, государственное единоначалие (монархию). Парадокс заключался в том, что востребованной теологическая парадигма монархического правления оказалась как раз тогда, когда укрепление единовластия, способного обуздать «средневековую вольницу», стало главной задачей формирующихся новоевропейских государств. Но сосредоточение власти в одних руках, которому противилась феодальная знать, опиравшаяся на разные слои населения, приводило к необходимости договариваться и к возникновению (прото)парламентов (Хартия вольностей 1215 и др.). Слова «суверенитет», «суверенный» и «суверен» вошли в политический обиход вместе с появлением на исторической сцене государств нового типа, озабоченных не спасением (хотя бы в своей «имперской идее») душ подданных, но собственным благосостоянием и процветанием.

Власть, по Гоббсу, учреждается либо с помощью силы (тогда это не гражданское государство), либо посредством договора. Общественный договор Нового времени (Social Contract) отсылает к временам ветхо- и новозаветным в качестве секулярного двойника обоих Заветов. Современная республиканско-демократическая его версия тоже напоминает о давно забытой теологии: «Глас народа — глас Божий».

Проблема первенства монаршей воли (суверенного решения) или права (закона) уходит корнями туда же: Бог (а позже народ-суверен) не может волить несправедливое. «Был правдою мой зодчий вдохновлен», написано на вратах Дантова Ада. А монарх? Гоббс, полагая, что может, и памятуя, что, по Аристотелю, в государстве должны править не люди, а законы, все равно отдает ему власть: auctoritas, non veritas facit legem. Законы-то пишет власть. При этом, по мнению классиков общественного договора — и Бодена, и Гоббса, суверен должен примеряться к «естественному праву» и «естественным» же законам, которые Бог вложил в душу человека. Получается, что суверен поставлен над правом самой правовой нормой о суверенитете, являющейся предметом соглашения о праве.

Разделение прав человека и гражданина и приоритет первых над последними — чисто светский извод христианского «Богу богово, а кесарю кесарево». Точно также концепты «личности» (от Лица в тринитарном богословии) и «свободы воли» (совести) берут начало в религии («свобода воли» — в христианстве как неэтнической религии: несть ни эллина, ни иудея).4 Свободная личность — она же суверенная. Что ей дает ее признание таковой с точки зрения права? Довольно много. См. наш Основной закон, Декларацию ООН 1948 года, принятую под впечатлением нацистского беззакония, творимого в соответствии с принимаемыми законами, и др. юридические документы. Но что касается, например, Декларации, то в качестве таковой она не обязывает ни in foro interno, ни in externo, поскольку суверенные страны существуют, но не существует мирового правительства. Когда-то договор о взаимном суверенитете государств прекратил религиозные войны между ними, запретив вмешательство в их внутренние дела. Ныне этот же принцип служит оправданием произвола во внутренней политике стран, без разбору попирающих права и человека, и гражданина.

Как же быть с «суверенитетом»? Может быть, действительно изъять из правового словаря? Сама процедура изъятия проблематична. Вопрос остается открытым.

Если согласиться с предложенным Шмиттом критерием политического,5 то протеизм слов политического словаря получит исчерпывающее объяснение. Другое дело — те же понятия, но взятые как правовые. То, чего требует политика — объединения в противостоянии, т. е. на знакомом нам языке — партийности (включая привычные для совка аллюзии), право не допускает. Оно — обязательно общее и всеобщее в смысле обязательности для всех участников соглашения о праве, даже когда оно ограничено той или иной областью, специальной сферой, и его понятия однозначны или стремятся к однозначности, коль скоро речь идет о правовой норме.

Суверенитет как термин политический может включаться в контекст самых разных ситуаций противостояния, противоборства, борьбы за …, обрастать определениями, превращаться в прилагательное и т. д. Суверенная Украина защищает свой суверенитет, воюя с напавшей на нее Россией. Россия, воюя с Западом в Украине, защищает свою суверенную демократию. Какое значение «суверенитета» здесь правильное? Ответ: оба. Все то, что кто-то, где-то, когда-то назовет «суверенитетом», им и будет. Но принципиально важно знать, кто, где, когда и в каких обстоятельствах.

Это важно именно для выяснения обстоятельств, то есть самой сути дела. Я вынужден быть предельно кратким, поэтому многое остается между строк. Российская демократия стала «суверенной» по целому ряду причин, главная из которых — дискредитация демократии и демократов в ходе рыночных — но не только — реформ. Наша «реформация» не была народным движением, что почувствовала и за что ухватилась правящая верхушка, тогда еще «демократическая», как за некий уникальный для нее шанс. Дальнейший ход событий привел нас к тому государственному беспределу, который уже все равно как называть. Как и когда страна выберется из выгребной ямы и избавится от трупного яда и запаха, неизвестно, но в любом случае говорить об экзистенциальном тождестве Путин — Россия нельзя. Однако демократия действительно стала у нас на какое-то время «суверенной», прежде чем вообще быть изъятой из обихода. Это политический факт.

Теперь «суверенитет» как правовое понятие. Смысл его вполне однозначен: признание страны самостоятельным субъектом международного права. Ключевое слово здесь «признание», зафиксированное соответствующим договором. Стороны договорились и признали. Пункты договора — документа о взаимном признании — стали правовыми нормами взаимоотношений между государствами, признавшими друг друга суверенными. Их нарушение автоматически влечет за собой (должно влечь, но quid juris и quid factis, как известно, расходятся) исключение нарушителя из клуба суверенных стран. Не понятие неоднозначно, а его применение. Чем де-факто является нынешняя ООН, по идее призванная быть международным арбитром, если страна, вопиющий нарушитель ее Устава, остается не только членом организации, но и пользуется правом вето в Совете безопасности? Скажут, хоть какая-то площадка… Ну, да.

Возьмем «права человека» или «правовое государство». Как понятия политические, т. е. полемические, эти словосочетания могут значить все что угодно. Марксист будет считать бесправным положение трудящихся при капитализме и, соответственно, неправовым буржуазно-демократическое государство. Анархист заявит о других правах. Для кого-то закон шариата — самый правовой и правильный. Для кого-то священно право кровной мести и т. д. Политический смысл и вес эти понятия обретают, когда соответствующая идея объединяет политически значимое количество активных сторонников, готовых на действия, разного масштаба и качества (заявления о правах, публичное их отстаивание, информационные кампании, манифестации, уличные демонстрации, мирное сопротивление, столкновения с полицией и т. д., вплоть до насильственного противостояния и войны).

Но в качестве правовых понятий они утрачивают полисемию и возвращают себе если не однозначность, то ясный смысл прав, зафиксированный в обязывающих международных договорах и (необязывающих) декларациях, согласно которым правовым считается государство, соблюдающее права человека и гражданина, перечисленные в указанных (и других) международных документах или стремящееся (на деле) их соблюдать.

Нормативный статус правовых понятий обеспечен исключительно их конвенциональной сущностью. Это то, что нам труднее всего понять в силу описанной выше нашей «родовой» принадлежности теологическим и другим парадигмам, очерчивающим круг нашего само-собой-разумеющегося. Оппозиция «по природе»/«по установлению» все еще сидит в нас и диктует естественность естественного (что бы под ним ни понималось) и условность условного. Неестественность всегда проигрывает в сравнении с естественностью. «Естественный человек» лучше нас, потому что он естественный. Монтень пишет о каннибалах, что «во всякого рода варварстве мы оставили их далеко позади себя».6 С другой стороны, разве не та же бинарная оппозиция становится экзистенциально-личностным началом раздора, когда «естественное» — это наше, а неестественное — их?

«Права человека» естественно воспринимаются как его естественные права. Отсюда их всеобщность … и чисто декларативный (никого не обязывающий их соблюдать) характер. Но естественный человек — миф, человек всегда «сделан» обществом, которое он естественным образом обожествляет ради наделения Закона (права) обязывающей силой, приходящей извне (свыше). Потому что знает про себя, что никакая другая сила его не обяжет.

Естественный человек — продукт мифологии и метафизики сущности. Знаем, что (такое человек), и поэтому знаем, как (с ним обращаться: соблюдать его естественные права). Но современные философы (в том числе религиозные, например, Сергей Сергеевич Хоружий) говорят нам, что у человека нет сущности: как он есть (как ведет себя с другими, как общается, действует, взаимодействует), то он и есть.

Защищать надо не права естественного человека, а обязывающий характер права, то есть его договорную (конвенциональную) природу, согласно которой взятые на себя обязательства (взаимные) надо выполнять. РФ в свое время признала суверенитет Украины, более того, она стала одним из его гарантов. На этом условии Украина отказалась от ядерного оружия. О каком теперь собственном суверенитете может она говорить, угрожая применить в этой войне в Украине против Запада то же ядерное оружие?

И последнее.

Вопрос о естественном состоянии, предшествовавшем общественному договору, не отпадает автоматически с признанием конвенциональной сущности права. Конвенция — это не только пакт, но и акт его заключения. Надо, чтобы люди сошлись вместе (con-venio) и договорились. И это — чрезвычайное положение, в котором Город находится в подвешенном состоянии, предстает tanquam dissoluta , как бы распущенным (Джорджо Агамбен). Это означает, что естественное состояние хронологически не предшествует основанию государства, но «представляет собой сущностное свойство этого последнего», обнаруживающее себя в ситуации чрезвычайного положения.

«Естественное состояние» является сущностным свойством права, проявляющимся во время приостановки действия правовой нормы.

Поясним это аналогией с естественным языком: доязыковое состояние, которое в эволюции жизни на Земле, вроде бы, должно было предшествовать появлению говорящих существ и которое, несомненно, осознается нами, когда мы говорим, как независимое от наших речей (вещи существуют независимо от того, говорим мы о них или нет), тем не менее не предшествует языку, но представляет собой некое сущностное его свойство (способность относить слова к вещам, порождая смыслы и значения), причем свойство, проявляющееся в тот миг, когда язык предстает tanquam dissoluta, в ситуации сбоя в общении, т. е. тоже оказывается как бы в чрезвычайном положении. Внеязыковая реальность существует как исторгнутая из языка. Поэтому язык на самом деле способен описывать действительное положение дел и называть вещи своими именами.

Равным образом, до-правовое «естественное» состояние не предшествует, согласно Агамбену, правовому, но представляет собой некое сущностное свойство последнего, проявляющееся в ситуации приостановки действия («обездействования») закона. Как и язык, право «всегда уже», и его «начало» обнаруживается в структуре исключения, в ситуации приостановки правового регулирования.

Пример такого исключения Агамбен находит в римском законодательстве, предусматривавшем за некоторые преступления наказание в виде приостановки действия закона в отношении так называемого «священного человека» (homo sacer), недостойного быть принесенным в жертву, но которого, тем не менее, каждый мог безнаказанно убить. Исторгнутая из права и закона «голая жизнь» (vita nuda у Агамбена), «священного человека», жизнь, «недостойная быть прожитой», оказывается в некой зоне, нейтральной по отношению к закону или его отсутствию. Исключение создает некую зону по ту сторону как правового, так и внеправового состояний, нейтральную по отношению к обоим. Правовой механизм включается в действие посредством исключения из него.

Так понятое «начало» права возвращает нас в контекст «безосновной» философии, основание в которой мыслится как отсутствие основания, как обосновывающее Abgrund, опора более надежная, чем все метафизические основания.

Естественное состояние существует как исторгнутое из права, являя собой сущностное свойство последнего, позволяющее праву быть собственно правом.


Aleksandr Pogoniailo

Around sovereignty

Abstract: The semantic polyvalence of the concept of “sovereignty” is considered in the article as a derivative of the political use of the term, i.e. its use in the “friend — enemy” coordinate system. On the contrary, its legal use, the author believes, eliminates this polyvalence.

Keywords: Sovereignty, social contract, law, politics, metaphysics of essence, natural man.

DOI: 10.55167/f62e717aea4f

Comments
0
comment
No comments here
Why not start the discussion?