Сартр, ФКП и СССР до первой поездки Сартра в Москву

^{Ренн 2 Университет, Франция}

Жан-Поль Сартр (1905–1980) побывал в СССР одиннадцать раз, причем иногда в сопровождении Симоны де Бовуар. Его визиты различались по продолжительности — от нескольких часов до более чем месяца и условно делились на два периода: три поездки в 1954–1955 годах и восемь поездок между 1962 и 1966 годами. Философ дважды прерывал свои связи с СССР: сначала после подавления советскими войсками венгерского восстания, а окончательно — вскоре после вторжения в Чехословакию в августе 1968 года1.

Эти визиты Сартра вписывались в разработанную советским руководством в 1920–1930-х годах стратегию культурной дипломатии. Суть ее заключалась в приглашении западных интеллектуалов, в том числе не являвшихся коммунистами, с целью демонстрации преимуществ советской системы. Предполагалось, что эти визитеры впоследствии повлияют на общественное мнение в своих странах в пользу СССР. Для организации таких поездок в Советском Союзе были созданы специальные структуры, которые сделали эту практику важным инструментом политического влияния.

Одной из таких организаций, созданных в конце 1935 года, была Иностранная комиссия Союза писателей СССР. Ее председатель Михаил Аплетин в 1930-х годах установил правило, согласно которому между зарубежными визитерами и их советскими контактами необходимо выстраивать личные, дружеские отношения2. Цель такого подхода состояла в том, чтобы зарубежные гости впоследствии говорили о СССР исключительно в положительном ключе не только под влиянием идеологической близости. Как говорил сам Сартр в 1975 году: «нельзя поливать дерьмом людей, которые только что принимали тебя в гостях, сразу после возвращения домой»3. Тем более сложно было критиковать страну, если между визитером и его советскими коллегами успевали сложиться дружеские отношения.

Философ признался в 1975 году, что «солгал» газете Либерасьон после возвращения из СССР в 1954 году4. В длинном интервью, опубликованном тогда в пяти номерах газеты, он, среди прочего, утверждал, что «в СССР — полная свобода критики» и что с советскими людьми можно очень легко общаться5. Сартр призывал «установить и укреплять дружественные отношения с СССР», тем более, что СССР, как полагал Сартр, быстро догонит Францию: «В следующем десятилетии, еще до 1965 года, если во Франция продолжится стагнация, средний уровень жизни в СССР будет на 30–40% выше, чем у нас»6. Этот прогноз вызывает сегодня горькую усмешку, но Москва добилась своей цели: Сартр, который тогда был самым известным западным интеллектуалом и никогда не был членом Французской коммунистической партии (ФКП), призывал к союзу с СССР, не высказал ни одного критического замечания, подтверждая искренность деклараций советских лидеров.

Однако привлечение Сартра потребовало значительных усилий со стороны советского руководства, и стоит рассмотреть период перед его первой поездкой в 1954 году, который характеризовался резкими нападками на философа со стороны советских и французских коммунистических идеологов. Парадоксально, но сам Сартр, зачастую неосознанно, уже тогда воспроизводил многие пропагандистские нарративы советской пропаганды. Показательно, что подобные риторические модели можно наблюдать и сегодня — они во многом объясняют характер отношения некоторых западных интеллектуалов к современной России.

Какая ангажированность у «философа ангажированности»?

Сартр был и остается известным как «философ ангажированности»: по его убеждению, интеллектуалы должны активно участвовать в политической жизни и энергично отстаивать свои принципы. Однако сам Сартр, блестящий учитель философии, наблюдал зарождение и развитие тоталитаризма в Западной Европе, фактически не противодействуя ему и не создав сколько-нибудь значимых работ об этом процессе. Летом 1933 года он спокойно путешествовал с Симоной де Бовуар в фашистской Италии Муссолини, а затем провел целый год в нацистской Германии. Прибыв в Берлин в сентябре 1933 года, когда Гитлер уже стал канцлером, когда на улицах повсюду были нацисты и перед оперой сожгли книги, Сартр не написал ничего существенного об увиденном. Позднее он признавался, что в тот период просто развлекался в берлинских кабаре7.

Более того, в 1971 году он откровенно заявил, что «полностью и целиком поддерживал» вмешательство Франции в гражданскую войну в Испании, «но при условии, что мне самому не придется туда ехать»8. На деле Сартр даже не участвовал ни в одной демонстрации в поддержку Испанской Республики. В 1936 году, когда проходили манифестации левого Народного фронта во Франции, он наблюдал за событиями со стороны, не принимая в них никакого участия, и даже не удосужился пойти на избирательный участок9. Позднее Сартр признавал, что в тот период они c Симоной де Бовуар были скорее пассивными наблюдателями, нежели активными участниками общественно-политической жизни10.

Зато Сартр опубликовал свои первые тексты: в июле 1937 года в La Nouvelle Revue française (в Новом французском журнале) Галлимара рассказ «Le Mur» («Стена») об арестованных испанских республиканцах; в апреле 1938 года, тоже у Галлимара, роман «Тошнота», в котором исследовались отношения между сущностью, существованием и свободой; и в январе 1939 года сборник из пяти рассказов под названием «Стена». Тогда автор оставался еще довольно далек от марксизма, который впоследствии так его интересовал. И хотя у него были близкие отношения с некоторыми красивыми девушками из русской эмиграции, особого интереса к СССР, да даже к русской и советской литературе, он не проявлял, за исключение Достоевского. В то время Сартр был увлечен Кафкой и американскими романистами: Дос Пассосом, Хемингуэем, Стейнбеком, Фолкнером11.

Гитлер напал на Францию весной 1940 года. Призванный в армию Сартр попал в плен в июне 1940 года. Несколько месяцев его продержали в шталаге, где он читал Хайдеггера и поставил собственную пьесу. Освободившись в марте 1941 года, он снова стал преподавателем философии и некоторое время спустя предпринял попытку создать подпольную структуру «Социализм и свобода», объединившую около полусотни интеллектуалов и не стремящуюся к какому-то вооруженному сопротивлению: речь шла о написании текстов, в том числе и Конституции послевоенной Франции12. Ни один из этих текстов не был найден, а писательница Натали Саррот, входившая в эту организацию, высказывалась о ней резко: «Предположительно, это была группа сопротивления. По сути, мы готовили домашнее задание по будущему Франции! Было три-четыре встречи и все»13. К лету 1941 года эксперимент завершился.

Сопротивление Сартра и Бовуар — миф14.

Более того, пьеса Сартра «Мухи» (Les Mouches) была одобрена немецкой цензурой, а на премьере 3 июня 1943 года присутствовали немецкие офицеры15. Пьесу серьезно критиковали, и тогда она не воспринималась как призыв к сопротивлению. Проинтерепретировали в этом духе ее только после Освобождения16. Точно так же 7 июня 1944 года, на следующий день после дня «Д», пьеса «Взаперти» (Huis clos) была представлена критикам, и в тот же вечер Сартр выпивал за кулисами с представителями немецкой цензуры17. По словам исследовательницы Ингрид Гальстер, только один из тридцати шести критиков воспринял это произведение как призыв к личной свободе18. В 1943 году философ также опубликовал большое эссе «Бытие и ничто» (L’Être et le néant), в котором он утверждал, что человек, чтобы по-настоящему существовать, должен действовать и стать ангажированным. Это именно то, чего он сам не делал. Но, подобно официанту, которого философ описывает в эссе — официанту, который «играет в официанта19», — Сартр играл и позже будет исполнять роль архетипа ангажированного интеллектуала и даже попутчика СССР. Сартра не следует воспринимать слишком серьезно…

Во время немецкой оккупации Сартр не был ни членом Сопротивления, ни откровенным коллаборационистом. Показательно, что французы еще до окончания войны приняли миф о том, будто Сартр был участником Сопротивления и даже стал «прoтотипом сопротивляющегося писателя20». А заодно и признали его теорию ангажированности. Однако только после войны и ее потрясений Сартр действительно стал ангажированным интеллектуалом. Он боролся за независимость колонизированных стран, выступал за социальные и политические изменения во Франции, трансформацию геополитических союзов в Европе. И за дружбу с СССР.

Война еще не завершилась, когда 12 января 1945 года Сартр впервые уехал в США по приглашению Госдепартамента. Философ, мечтавший об Америке с детства, провел там четыре месяца — на два месяца дольше запланированного, — в то время как другие продолжали сражаться за победу над Германией. После поездки он написал серию статей, опубликованных с 25 января по 30 июля 1945 года в газетах Combat и Le Figaro. Однако, по оценке исследователя Филиппа Роже, в этих текстах Сартр выступил «транслятором антиамериканского дискурса»21, сформировавшегося во Франции еще с конца XVIII века и без изменений сохранившегося до сих пор. Этот дискурс не был «ни правым, ни левым» и объединял «националистов и интернационалистов»22. Именно на фоне этого традиционного антиамериканизма после октября 1917 года во Франции развивались революционные настроения, но и ультраправый Моррас (Maurras) критиковал «наивного американского президента»23. Французский антиамериканизм 1950-х и 1960-х годов, разделяемый Сартром, продолжал традиции 1920–1930-х24. Важно отметить, что он не был создан коммунистической и советской пропагандой, которая лишь воспользовалась уже существовавшими во Франции настроениями25. Несмотря на личное очарование Соединенными Штатами, Сартр сыграл значительную роль в усилении антиамериканских настроений среди французских левых. Этот антиамериканизм остается влиятельным и сегодня, во многом определяя отношение к современной России.

Когда Сартр вернулся в Париж в конце мая 1945 года, война уже была закончена, а он был звездой. И его уже заметили некоторые советские специалисты Иностранной комиссии СП СССР.

Молодой писатель, которого заметили еще в 1939 году

В 1939 году «Н. К.» (предположительно, переводчица Наталья Каменская) написала первую записку о молодом Сартре для Иностранной комиссии Союза писателей СССР. Она отметила, что «Тошнота» имеет большой успех у «буржуазных критиков», а рассказы в сборнике «Стена» призваны вызвать отвращение к людям. Тем не менее, по ее мнению, «Сартер» (так в оригинале) является очень талантливым писателем26. Видимо, надо было за ним следить.

Еще более ярким свидетельством интереса в СССР к Сартру стала статья в «Литературной газете» от 10 августа 1939 года, посвященная неопубликованному в СССР сборнику «Стена»27. Автором был Корнелий Зелинский, известный критик, друг и будущий биограф Александра Фадеева. Претензии Зелинского впоследствии станут типичными у советских критиков Сартра: Зелинский упрекал Сартра в чрезмерном внимании к физиологическим аспектам персонажей в ущерб их идеологии, и сравнивал книги с «ядом», противопоставляя ее «здоровой» советской литературе. Таким образом, Сартр с самого начала был выставлен как воплощение того, что в СССР отвергали в западном искусстве. Поэтому ни «Тошнота», ни «Стена» не были опубликованы в СССР, даже в качестве примера неправильной литературы. А в независимых тогда Эстонии и Литве рассказ «Стена» был опубликован.

Было ли это простым совпадением? В мае 1939 года — как раз между появлением доклада Натальи Каменской и статьей К. Л. Зелинского, — Сартр впервые встретился с писателем и журналистом Ильей Эренбургом в Париже во время международной антифашистской конференции28. Эренбург играл уникальную роль посредника между западными и советскими интеллектуалами. Советские власти специально предоставляли ему возможность длительного пребывания в европейских странах (Франции, Италии, Испании), что позволяло ему быть неформальным культурным дипломатом. Хотя после первой встречи Сартр и Эренбург больше не виделись до конца войны, впоследствии Эренбург будет часто встречаться со Сартром в СССР и на Западе.

За несколько месяцев после окончания войны Сартр опубликовал первые два тома романа «Пути свободы», в котором упоминает войну в Испании, Судетский кризис и Мюнхенские соглашения. Кроме того, в октябре 1945 года он начал выпускать журнал Les Temps Modernes (Современные времена) и с первого номера сформулировал свою теорию ангажированной литературы29: писатели должны быть ангажированными, а потому он считал «Флобера и [Эдмона де] Гонкура ответственными за репрессии, последовавшие за Коммуной, потому что они не написали ни строчки, чтобы предотвратить их»30.

29 октября 1945 года Сартр прочитал лекцию на тему «Является ли экзистенциализм гуманизмом?». Ее отредактированный текст вышел в виде брошюры в марте 1946 года31. Статью широко обсуждали во Франции и в целом на Западе. В СССР текст статьи распространялся только по «специальным спискам» с июня 1953 года32. В статье Сартр еще раз выступил за ангажированность, которая придает жизни смысл: человек «есть не что иное, как то, что делает сам»33, совокупность его действий.

Осенью 1946 года Сартр опубликовал блестящее эссе против антисемитизма «Размышления о еврейском вопросе». Хотя сам он ничего и не сделал, чтобы помочь евреям во Франции в 1940–1944 годах. В выступлении на конференции 1 ноября 1946 года Сартр вновь подчеркнул ангажированности интеллектуалов. Этот текст был опубликован под названием «Ответственность писателя» и содержал явные противоречия.

В начале Сартр провозглашает, что писатель «должен осудить любое насилие, будь то насилие совершаемое его друзьями или врагами»34. Однако далее он считает «возможным», что «в некоторых странах, оккупированных русскими, есть миллион депортированных». В ответ на призывы протестовать против этих депортаций, а не только против линчевания чернокожих в Алабаме, он возражает: в случае с Советским Союзом, «если эти депортации состоятся», они — «средство для достижения цели», тогда как «линчевание негров» — «способ угнетения»35. Считая, что свобода построена СССР/коммунизмом/социализмом, Сартр фактически оправдывает репрессии миллионов советских людей, забывая одно из основных посланий Достоевского, которого он цитирует в статьи: цель не оправдывает средства.

Сартр и Бовуар в тот период были ярыми сторонниками СССР. Симона де Бовуар вспоминала дискуссию между ними, Раймоном Ароном и журналистом Паскалем Пиа: «Арон заявил, что ему не нравятся ни США, ни СССР, но в случае войны он встанет на сторону Запада. Сартр ответил, что плохо относится и к сталинизму, и к Америке, но если разразится война, встанет на сторону коммунистов»36. Позиции прояснелись в контексте возможности новой войны. И Сартр поддерживал СССР, продолжая верить обещаниям революции, которая полностью изменит социальные, политические и экономические отношения.

Тем не менее, Сартр регулярно подвергался нападкам со стороны идеологов ФКП. Философ Роже Гароди, кандидат в члены ЦК ФКП, резко раскритиковал его в коммунистическом еженедельнике Les Lettres françaises в декабре 1945 года37, показав, что экзистенциализм противоречит марксизму и советскому проекту построения нового человека. Фактически экзистенциализм тогда казался своего рода альтернативой марксизму. И Эренбург, снова оказавшийся в Париже в конце весны — начале лета 1946 года, отмечал, что молодые люди, с которыми он встречался, систематически рассказывали ему о Сартре: «Видимо, он выражал беспокойство тех лет», — писал Эренбург38.

Эренбург тогда дважды виделся с Сартром и раскритиковал его за то, что он в своей пьесе «Мёртвые без погребения» (Morts sans sépulture) изобразил борцов Сопротивления «трусами и доносчиками»39. Было ли это простым раздражением со стороны человека, который, в отличие от Сартра, действительно боролся против нацизма? Вероятно, причина была не только в этом, поскольку с октября 1946 по апрель 1947 года Сартр и экзистенциализм подверглись нескольким публичным нападкам в Советском Союзе: 19 октября 1946 года в очень длинной статье Литературной газеты, написанной Яковом Фридом, специалистом по французской литературе40; 16 ноября 1946 года в статье самого Эренбурга в Литературной газете41. И снова Сартр был выведен в качестве отрицательного образца, на фоне которого было удобно продемонстрировать превосходство советской идеологии и литературы. Давид Заславский 23 января 1947 года в Правде назвал экзистенциализм «ядом» и «идеологической некрофилией»42. И, наконец,5 апреля 1947 года, на Сартра обрушился Николай Каринцев в Литературной газете43.

Критиковали Сартра в 1947 году и во Франции: в двух текстах, написанных идеологами ФКП — Роже Гароди, который вернулся к своей статье декабря 1945 года44, и Жаном Канапа, одним из поборников ждановщины во Франции45. Автор «Тошноты» оставался для советских и коммунистических идеологов воплощением того, что они отвергали в западной философии и литературе.

Холодная война и ГУЛАГ

С 1946 года стала расти напряженность между Востоком и Западом: начиналась холодная война. В своих мемуарах 1963 года Симона де Бовуар вспоминает об этом контексте и достаточно высокомерно утверждает, что ей и Сартру не нравились ни «раскаявшиеся коммунисты» вроде Артура Кестлера или Виктора Кравченко, ни «сочувствующие любой ценой»:

Для нас СССР был страной, где воплощен социализм, но также и одной из двух держав, где назревала новая война. Без сомнения, он не хотел войны; однако, считая войну фатальной, он приготовился к ней и тем самым подверг мир опасности46

СССР «не хотел войны»? Таковы были идеологические предпосылки Сартра и Бовуар.

Нападки на Сартра продолжались в Les Lettres françaises47. Эльза Триоле на конференциях призывала к бойкоту «грязной литературы Сартра, Камю и Бретона»48. В пьесе «Грязные руки» (Les Mains sales), премьера которой состоялась в Париже 2 апреля 1948 года, Сартр ставит вопрос о целях и средствах в политике, но также о компромиссах, которые повлечет за собой любая власть. L’Humanité сразу же назвала пьесу антикоммунистической49, с критикой не замедлил и Les Lettres françaises50: отношения между Сартром с одной стороны и ФКП и международным движением за мир, с другой, были наихудшими. И этим отчасти объясняется критика Сартра со стороны Александра Фадеева, руководителя Союза писателей СССР.

Первый Международный конгресс деятелей культуры в защиту мира состоялся с 25 по 28 августа 1948 года во Вроцлаве (Польша) и положил начало серии конгрессов «за мир», организованных СССР. Андрей Жданов, курировавший советскую идеологию, решил продвигать, особенно среди интеллектуалов, новый пропагандистский нарратив: капиталисты стремятся к войне, а мир защищает СССР. После «антифашистской» риторики 1930-х годов, которая, кстати, до сих пор широко используется идеологами РФ, призывы к защите мира, уже присутствовавшие в довоенной пропаганде, стали использоваться для привлечения людей доброй воли, включая некоммунистов, со всего мира в просоветские организации и мероприятия.

Коммунистическая партия Франции направила во Вроцлав престижную делегацию, состоящую из коммунистических лидеров, а также ученых, художников и литераторов, коммунистов или людей, близких к партии. Сартра, который в то время был, несомненно, самым известным западным интеллектуалом в мире, не пригласили: его отношения с ФКП были слишком плохими. В последний день съезда Александр Фадеев в своей речи обвинил «правящие круги США» в желании спровоцировать новую войну, хотя «демократический, антифашистский, антиимпериалистический» лагерь «во главе с Советским Союзом» хочет мира. Этот нарратив будет использоваться СССР до конца 1980-х годов и сохраняется в определенных кругах, в том числе на Западе, до сих пор. Менее чем через десять лет после подписания пакта между Гитлером и Сталиным Запад смешивают с «гитлеризмом» (или «фашизмом»), в то время как СССР, а теперь и Россия, рисуются антифашистскими по своей сути. Фадеев призвал присутствующих интеллектуалов присоединиться к борьбе за мир и свободу, которую ведет СССР, и почему-то добавил в конце своей речи:

Если бы шакалы научились писать на пишущей машинке и гиены владели автоматическим пером, они бы, наверное, дали то же самое, что пишут Генри Миллеры, Эллиоты, Мальро и прочие сартры»51.

Идеологическое противостояние было в полном разгаре, и в начале 1949 года вопрос о советских репрессиях и лагерях оказался в центре процесса, который Виктор Кравченко инициировал в Париже против Les Lettres françaises. Коммунистический еженедельник обвинил его в том, что он якобы вовсе не писал книгу «Я выбрал свободу!» и им манипулирует ЦРУ. В зале суда столкнулись две версии, два противоположных взгляда на происходящее. Свидетелями Кравченко в основном были «перемещенные лица» (DP — displaced persons), среди которых было много украинцев и белорусов, подтверждавших факты, изложенные в книге, в частности, касающиеся коллективизации, чисток и лагерей. Свидетелями французского издания были, помимо нескольких советских граждан, присланных Москвой, французы, коммунисты или близкие к ФКП люди, которые по большей части никогда не жили в СССР и не говорили по-русски, но отрицали политические репрессии и масштабы ГУЛАГа.

Тем не менее, после этого громкого процесса, который выиграл Кравченко и о котором писали почти все французские газеты, «трагедия» стала «известна и названа» — как отметил философ Клод Лефор52, автор важной книги о Солженицыне, опубликованной в 1976 году. С тех пор разделительная линия пролегла между теми, кто оправдывал лагеря, и теми, кто их осуждал.

Сартр, присутствовавший вместе с Бовуар как минимум на одном слушании по делу Кравченко, не отрицал существования лагерей, но и не осуждал их. Он даже согласился на публикацию в январе 1950 года в журнале Les Temps Modernes отчета о заседаниях ООН, посвященных вопросу принудительного труда, на которых британское правительство представило Российский исправительно-трудовой кодекс53. В этом же номере Мерло-Понти и Сартр подписали редакционную статью «Дни нашей жизни»54, признав, что «советские граждане могут быть депортированы без суда и без ограничения срока», что общее число заключенных «вероятно, исчисляется миллионами» и что «не может быть социализма, когда каждый двадцатый гражданин находится в лагере». Однако они не осуждали СССР за все это, поскольку для Сартра более важным был антиамериканизм55. Кроме того, по его мнению революционная суть СССР оправдывала применение насилия. Философ снова провозгласит это в 1961 году: «Какими бы ни были его преступления, СССР имеет огромную привилегию перед буржуазными демократиями: революционную цель»56. По мнению Сартра, это оправдало депортации и убийства.

Поворот Сартра в сторону СССР (1952)

Но уже в 1952 года Сартр публично продемонстрировал свою неограниченную поддержку советской власти. Как он будет признаваться более двадцати лет спустя, он вынашивал этот шаг с 1949 года — с тех пор, как стал размышлять о том, что будет делать «в случае конфликта между американцами и советскими людьми»: «Я выбрал СССР»57. Потому что он был убежден, что «Россия не начнет» Третью мировую войну58. Вера, снова и снова. Убеждения без каких бы то ни было аргументов. И постоянное смешение СССР и «России».

В 1952 году в СССР с размахом продолжались чистки, включая антисемитские, а лагеря были переполнены до предела — в них находились два с половиной миллиона человек59, не говоря уже о заключённых в тюрьмах. Страх проник даже в самые высокие круги, окружавшие Сталина. И всё же Сартр объяснил свой поворот к СССР влиянием демонстрации против «Риджуэя-Чумы»60, которая в действительности оказалась результатом изощрённой операции дезинформации.

Французская пресса писала, что генерал Мэтью Риджуэй, главнокомандующий американскими войсками на Дальнем Востоке, приедет в Париж в конце мая 1952 года, чтобы заменить Дуайта Эйзенхауэра во главе НАТО. L’Humanité немедленно обвинила генерала Риджуэя в использовании бактериологического оружия в Азии. Это была ложь, будет признавать юрист-коммунист Джо Нордман четыре десятилетия спустя61. «Фейкньюз», сказали бы мы сегодня. Но коммунистическая газета мобилизовалась против генерала, называя его «человеком напалма и бактериологической войны»62, в то время как движение за мир, созданное и управляемое СССР, призвало к демонстрации в Париже 28 мая 1952 года против «Риджуэя-Чумы». Эта демонстрация привела к столкновениям с полицией. Жак Дюкло, временный генеральный секретарь ФКП, был арестован и обвинен в заговоре из-за голубей, найденных в его машине63. Эта история до сих пор вызывает смех у многих французских интеллектуалов, но даже они вынуждены признать, что Жак Дюкло действительно был советским агентом64.

Сартр в то время находился в Риме, но в 1961 году он заверит, что «это отвратительное ребячество тронуло [его] сердце»:

Последние звенья были разорваны, мои взгляды на жизнь преобразились: антикоммунист — собака, я оттуда не выйду, никогда оттуда больше не выйду. Люди сочтут меня очень наивным, и на самом деле я видел до этого очень многое, не поражало меня. Но после десяти лет размышлений я достиг критической точки, и мне просто нужен был щелчок. На церковном языке это было обращение65.

«Обращение», которое было результатом дезинформации.

Вернувшись в Париж, автор «Тошноты» написал первую часть большой статьи «Коммунисты и мир», которая появилась в июльском номере журнала Les Temps Modernes за 1952 год66. Он предложил логику, которая, по его мнению, была самоочевидной: «рабочий класс не заинтересован в войне67», «таким образом», ФКП хочет мира, СССР тоже. С другой стороны, НАТО будет представлять угрозу миру, поскольку американцы «повторяют, что мы сможем избежать конфликта, только чрезмерно вооружившись»68. Неудивительно, эта первая часть была хорошо принята французскими коммунистами, и начался своего рода период испытаний, своего рода проверки того, как далеко готов пойти Сартр. Например, ФКП спросила философа, согласен ли он присоединиться к защитникам Анри Мартена, молодого моряка, осужденного за нежелание участвовать в войне в Индокитае. Сартр согласился. В тогдашнем контексте это было дополнительным залогом лояльности.

Летом 1952 года Сарта окончательно разорвал отношения с Камю. Хотя официальным поводом стала критическая публикация Франсиса Жансона (Francis Jeanson) о книге «Бунтующий человек» (L’Homme révolté) и последовавшие реакция Камю на эту критику69 и жестокий ответ Камю Сартра 70, истинной причиной стали разногласия по вопросам марксизма, коммунизма и СССР71. Сартр считал, что высказывания Камю о СССР проникнуты «антикоммунизмом». Автор «Тошноты» отказывался допускать, чтобы вопрос о советских лагерях был использован против Москвы. Раймон Арон позже вспоминал, что эта ссора практически воспроизводила ту, которая уже произошла между ним и Сартром: «Сартр не отрицает [существование] концентрационных лагерей. […] Однако он не осуждает Советский Союз»72. Суть конфликта была ценностной.

Вторая часть статьи Сартра «Коммунисты и мир» — объёмный, тяжеловесный текст на семидесяти страницах — была опубликована в октябрьско-ноябрьском номере журнала Les Temps Modernes73. Сартр восторженно отзывался о советской «политике мира», осуждал американскую подготовку к войне и подвергал жёсткой критике НАТО.

Воодушевленный этими знаками доброй воли, СССР, который до этого не предпринимал особых усилий для привлечения Сартра, двинул своих первых пешек. Ив Фарж (Yves Farge), председатель Движения за мир во Франции, пригласил Сартра принять участие в следующем международном конгрессе этого движения, который должен был состояться в Вене 12–19 декабря 1952 года. Сартр принял предложение. Движение за мир тогда полностью контролировалось СССР, и газета Le Monde в декабре 1952 года называла его «военной машиной холодной войны, запущенной Москвой». Фактически СССР стремился «доказать общественному мнению, что сталинское решение современных проблем поддерживается значительной частью населения Запада». Для этого было важно «собрать в Вене достаточно много знаменитостей, чтобы произвести впечатление на их сограждан». Выбор Сартра был очевиден: он являлся идеальным кандидатом для выполнения этой задачи. Как отмечала Le Monde, Сартр «не верит или делает вид, что не верит во влияние Сталина на умы делегатов»74.

Таким образом, во время первого заседания конгресса автор «Тошноты» сидел на трибуне рядом с Александром Фадеевым, который резко критиковал его четырьмя годами ранее. Высказывания Сартра в пользу мира были кратко изложены в Известиях75, а 16 декабря Литературная газета опубликовала на первой странице несколько мини-интервью с иностранцами, присутствовавшими в Вене, в том числе с Жан-Полем Сартром76. Впервые имя Сартра упоминается в этой газете в положительном ключе: «реабилитация» оказалась столь же публичной, как и прежние нападки.

На конгрессе отношения могли обрести более личный и теплый характер. В конце конгресса советская делегация организовала вечернику, которая продолжалась до поздней ночи77. В тот вечер Сартр четыре или пять часов беседовал с чрезвычайно официальным Александром Корнейчуком, председателем не только Союза украинских писателей, но и Верховного Совета Украины, а также с двумя или тремя людьми, чьи имена Доминика Десанти, журналистка и переводчица, не упоминает в своих мемуарах. Именно в тот вечер Корнейчук предложил Сартру посетить СССР. По словам Десанти, тогда «не было и речи ни о лагерях, ни о печатающей гиене», как она позднее с иронией заметит78. Оставалось лишь оформить это приглашение, что и сделала Иностранная комиссия Союза писателей после смерти Сталина. Так в мае 1954 года Сартр впервые посетит СССР, однако без Симоны де Бовуар.

И после этого визита он не захочет «выливать дерьмо» на тех, кто его так любезно пригласил.

Заключение

У Сартра, безусловно, было несколько причин согласиться на этот первый визит в СССР. Он хотел публично выразить свою поддержку Советскому Союзу. У него был искренний интерес к стране, где когда-то произошла революция и строился коммунизм. Не последнюю роль сыграла и его любовь к путешествиям. Кроме того, в определенных парижских кругах считалось крайне престижным рассказывать о том, что ты бывал в СССР и дружишь с советскими писателями и художниками. Сартр довольно быстро понял, что, если СССР пытается манипулировать им, то и он может использовать советские организации для продвижения, например, своих проектов с интеллектуалами третьего мира. Тем не менее, в СССР издавали Сартра очень мало. За исключением его политических и полемических статей, нескольких пьес (но не «Грязных рук») и автобиографической повести «Слова» (Les Mots), его работы практически не переводились.

Это отсутствие публикаций весьма показательно для понимания истинного отношения СССР к Сартру. Не менее показательно и то, что Сартр не посвятил ни одной статьи своим поездкам в СССР.

DOI: 10.55167/0d2411466b78