Skip to main content

Язык события и перспектива гуманитарных наук

Published onDec 20, 2024
Язык события и перспектива гуманитарных наук

Директор Moreno-Institut Heidelberg, профессор Свободного университета, член Независимого института философии; [email protected]

Аннотация. Эффективность гуманитарной науки определить очень сложно. В статье речь о миссии, ответственности и о методах современных гуманитарных наук. Организация коммуникации гуманитарных ученых, их ролевая структура и ее безопасность — факторы эффективности и сплочения русскоязычных гуманитариев в эмиграции. Анализ методов и языков рождает предложение языка события, который может стать универсальным языком гуманитарных наук. Нам мешают барьеры между языками дисциплин и образами разных реальностей. Язык события более приспособлен для работы с многозначностью современного мира.

Ключевые слова: гуманитарная наука, метод гуманитарных наук, ценности, язык события, научный социум русскоязычных гуманитариев, социодрама, сеть событий, отношения ученых.


Мы, философы, профессионалы в той мере, в какой создаем или проясняем смыслы. Такова наша судьба: мы объясняем действительность, осмысливаем ценности и толкуем смыслы, как писал Генрих Риккерт1. Мы не можем отменить или лишить что-либо смысла, например, зло, но часто приписываем ему дополнительные значения. Миссия философа заключается в том, чтобы показать, как мы воспринимаем мир через призму ценностей (не путать с идеями), и раскрыть, как мы сами наделяем зло смыслом.

Ценности не делятся на «добрые» и «злые», и их нельзя назвать «ложными». Мы воспринимаем сложность мира в зависимости от значимости того, что видим (или не видим). Обострение противостояния идей добра и зла подталкивает нас к стремлению разъяснять и помогать тем, кто оказался под влиянием зла. Это естественное человеческое желание. Однако если мы сведем нашу миссию только к педагогической роли, то останемся в том, что Герман Гессе называл «Педагогической провинцией» в своём романе «Игра в бисер».

Современному университету важно различать две миссии — просветительскую и исследовательскую, уделяя особое внимание изучению социальных последствий просвещения.

Якоб Леви Морено (1889-1974), создатель социометрии и психодрамы, вскоре после окончания Второй мировой войны писал:

Коммунисты и фашисты располагают широким репертуаром всякого рода драматических, физических, скандальных и сверхмакиавеллистских методов. Не обладая методами действия, содружество социальных ученых было застигнуто врасплох. Почти полстолетия они были окружены войнами и революциями и вынуждены были пассивно наблюдать, как генералы и политики меняют мир. Они пытались приводить аргументы, в то время как требовались радикальные меры. Интеллигентные рассуждения и учтивые переговоры не могли противостоять партийным лозунгам, оскорблениям, высмеиванию, крику, вульгарным шуткам и брани, лжи и извращению фактов. Социальные ученые пытались бороться против методов действия и внезапного нападения с помощью лирики и газетных передовиц. Когда они уже получили урок, было слишком поздно. Когда они очнулись от состояния паники и парализующего страха, из игры они уже выбыли, а первая фаза сражения была проиграна. Другими словами, авангард академической социальной науки не располагал в чрезвычайной ситуации социальными инструментами наступления и контрнаступления2.

Я бы не хотел сейчас использовать военные аналогии, однако «из песни слов не выкинешь», а во всяком образе есть метафора. Сегодня диалог науки и политики сложен как никогда. Но обратите внимание, что те, кто занимается политикой, как правило, считают ее масштабным экспериментом, который стремится быть очищенным от разнообразных наслоений и влияний. Глубинная причина этого в том, что мы, гуманитарии, упустили инициативу в проведении социальных экспериментов, как бы они теперь ни назывались.

В гуманитарных науках самое важное — вовремя определить самую актуальную проблему, причем наука умеет это делать лучше, чем политика. Как пишет Бруно Латур3, если для меня есть «предмет беспокойства», то я еще не знаю, какого типа ситуация выстроится вокруг него. Выбирая главное на данный момент, политический деятель может думать, что он использует политические теории. Но на его выбор могут влиять опредмеченные интересы его избирателей, переформулированные политизированным языком, либо отношения с конкурентами. К сожалению, чаще всего под политикой подразумевают «сферу политики», образованную отношениями активных людей, именуемых «политиками», которая будто бы имеет определенные границы, за пределами которых лежит территория «вне политики». И это представление фактически выносит «предмет беспокойства» в противоположную сферу, в которой характерны высказывания типа «я политикой не интересуюсь».

В политическом выборе и решении почти не участвуют люди, имеющие авторитет и экспертную силу, не говоря уже о многих других акторах. В конечном итоге значение имеет не компетентность, а лояльность своей сфере — условной «сфере политики». Наука же компетентна измерять и объяснять выбор, но не может построить лояльные отношения с пользователем этого знания. Разделение и консервация условных ролей ученого и политика порождают еще более условные противопоставления, лишенные опыта противоположной роли: «знаю, но не делаю» и «делаю, хотя не знаю», «ума» и «силы», «умников» и «силовиков».

Бруно Латур пишет об ученых, которые используют «сильное объяснение» социального явления, как бы «очищенного» от случайности и спонтанности путем ограничения числа факторов и акторов. На практике такое ограничение приводит к тому, что мы, исследователи, в конечном счете ничего не можем дать ни лидерам мнений, ни публицистам, ни политикам. Но и политики точно так же «очищают» свои эксперименты от «случайных» влияний. Остается чистый рационализм, «чистый» разум политики достижения высоких целей. И результаты такого «эксперимента» по отношению к людям меняются уже на противоположные: не узнать, удивить, прояснить, вовлечь всех в новое, а наоборот, убрать сомнения, «успокоить», укрепить веру в успех, используя старое знание. Часто такие намерения рекламируются с помощью аналогий — «там уже такое делали, и у них получилось»4.

Габриэль Тард5 выступал за разнообразие — по сути, против стерилизации и рафинирования знания. Так и политика должна в этом смысле быть «грязной», то есть не стерильной, но разнообразной, а значит подверженной влиянию как можно более широкого спектра акторов и максимально разнообразного состава участников. Кроме нас некому помочь политикам научиться это понимать — особенно в условиях так называемых «угроз». И тот же Тард опять-таки предупреждает о снижении устойчивости и жизнеспособности обществ при снижении их разнообразия. А от этого сразу страдают развитие отношений, инклюзия, диалог, принятие Другого.

Рафинирование общества, если назвать это своими словами, но в духе «Истории безумия» Фуко, приводит рано или поздно к геноциду. Сначала вы соглашаетесь, что уберут с глаз долой совсем уж странных, потом неудобных, а потом их уже назовут «опасными». Все ради безопасности! Сотни поколений забыли об изначальном разнообразии, из которого все произошло, согласно «Монадологии и социологии» Габриэля Тарда. И всё стали упрощать, уплощать, приводить к общему знаменателю под лозунгом науки, требующей позитивных общезначимых знаний.

Так работает генерализующий метод, являющийся главным для естественных и точных наук, двигаясь от разнообразия к унификации и классификации. А в гуманитарных науках наоборот — от общего к частному (чаще всего их можно охарактеризовать как субъективные, качественные, идущие через классификации к уникальному, единичному и неповторимому). Об этом было сказано еще на рубеже 19 и 20 веков неокантианцами6.

Но не все современные гуманитарии признают индивидуализирующий метод как основной в своих науках. Коротко говоря, теперь очевидно, что методы естественных наук трансформировались в результате редукции, принятия ограничений, допущений и конвенций в методах гуманитарных. Чем вообще можно оправдать сужение разнообразия методов и специализацию, особенно если предметом являются социальные процессы?

Разнообразие методов должно быть больше разнообразия изучаемых явлений. Потому что метод определяет истину (а не наоборот), а также выбор ценности (аспекта) в предмете7. Уточню при этом, что разнообразие достигается не только широтой и глубиной спектра тем, которые занимают ученых и педагогов, но и разнообразием форматов научного обмена (включающих и разные чувства). Исследователи конвертируют опыт жизни в различных социальных ролях в научные позиции и оппозиции.

Гуманитарная наука решающим образом зависит от социальной организации8 своих сообществ, способов обмена мнениями, теориями, опытом, но также и эмоциональным контекстом своих исследований, значит, и обмена чувствами. А чувства не «вычистишь» из гуманитарной теории, хотя чистый разум (в кантианском смысле) склонен к «слепоте» и неисправимым ошибкам, которые невозможно заранее учесть.

Мы по-разному можем описывать социальную организацию сообщества. Любое сообщество существует и развивается в координатах Свободы и Сплоченности — эти критерии всегда находятся в противоречии друг с другом, и свобода в организации тесно связана со сплоченностью.

Еще раз вернусь к ответственности гуманитариев. Гуманитарий не имеет права оставлять себя за рамками исследования и эксперимента. Это значит не только быть в диалоге с респондентами (тут Латур нам напоминает о «криках исследуемых»), но и включать себя в ситуацию: не молиться Объективности, а исследовать субъективные отношения между субъектами, включая и себя самого.

Русскоязычный гуманитарий, оказавшийся вне России, сейчас сталкивается с наплывом слабых или непрофессиональных докладов и текстов. Научный и околонаучный социумы в условиях эмиграции неизбежно сливаются. С одной стороны, каждому профессионалу в это трудное время очень важно быть в потоке, в сети контактов, в общении с коллегами. Кроме реализации различных мотивов это может дать и существенную психологическую поддержку. С другой стороны, в этом потоке профессионалы легко выделяют слабости, профанацию, беспочвенность и всеядность. А это еще больше размывает и снижает критерии научного сообщества. И здесь тоже сказывается отсутствие осознанного взгляда на микроуровень отношений профессионалов с конкретными интересами и мотивами.

У философов всегда так: или «что» без «кто», или «кто» без «что».

Сигизмунд Кржижановский, «Записные тетради»

Сейчас «кто» даже важнее, чем «что»: каждый диалог чреват сообществом. Нам всем нужен партнер, которого мы выбираем для конкретной темы. Сплочение начинается со взаимности, которая хотя бы в какой-то степени может сфокусировать наши интересы в исследовательском проекте. Вы же знаете, что найти единомышленника (ученика, просто читателя, слушателя, понимающего до глубины, до сути) намного труднее, чем получить высокий статус или премию. Но этот диалог есть сам научный социум, а не его форматы, институты, мероприятия, места связи с источниками всех ресурсов.

Разумеется, всегда остается неравномерность выборов: кого-то выбирают многие, кого-то не выбирает никто. В социометрии это называют социодинамическим эффектом. Во-первых, об этом неравенстве лучше знать, чем не знать — тогда мы можем извлечь из этого знания пользу, а переживание своего низкого статуса переходит в понимание статуса своей темы здесь и сейчас. Во-вторых, все статусы (как и роли) все время находятся в движении, что дает обратную связь исследователю. В-третьих, по социометрической картине можно судить о важности и актуальности тем в данный момент, а значит и о повестке для всех (не только для исследователей). И в-четвёртых: и активность, и знание о направлениях сплочения и активности в целом подталкивают к Встрече (понятие Морено), к событию.

В событиях научный язык — лишь один из многих языков и связей. Здесь суждение не отделимо от переживания — что и характерно для полноценного гуманитарного знания. Как и театр, событие — синтетический формат, где знаковые системы дополняют друг друга и включаются разные уровни обмена и восприятия. Это может быть, например, образ, нарратив, прямая речь в диалоге, последовательность связанных утверждений, с предысторией и возможными последствиями. Вопросы «Как мы попали в эту ситуацию?», «Что происходит?» и «Каким может быть выход из этой ситуации?9» могут вполне прояснить проблематизацию гуманитарной теории. Автор и сам может посмотреть на свою теорию более целостно с помощью события.

Язык события в социодраме

Любое научное сообщество имеет социальную организацию, существенно влияющую на научное содержание. Мне кажется важным различать, но не разделять содержание научной коммуникации и групповую динамику, структуру общения.

Структура и роли в социальной организации видны на всех уровнях и во всех масштабах. В любой группе можно увидеть, как организовано общение в стране, в городе, в университете — если эта группа собирает в себе самые важные роли. В ролевой игре развиваются многовариантные персонажи — не просто собирательные, а вариабельные — в зависимости от ожиданий, требований и вызовов других ролей. Если каждый участник пробует сыграть все роли, такая игра уже не моделирует, а концентрирует реальность большой группы. Тогда игра переходит в новую организацию, в проект, в жизнь. Такая игра становится социодрамой. Этот метод создал Я. Л. Морено.

Есть такой прием в социодраме: центры событий в игре поляризуются, борются между собой. Например, представим себе, что мы создали группу развития образования на русском языке за рубежом (не проектирования, а именно развития). А где-то там создалась группа, ставящая своей задачей развалить, обездвижить и испортить это образование. Итак, представим себе, что силой нашей мысли мы простроили игровой диалог между чистыми полюсами этих двух групп, имеющих противоположные цели (конечно, тоже «чистые»).

В живой социодраме это не будет просто дискуссией, а будет игрой, причем в диалоге каждый может играть все роли. Все вместе импровизируют, проясняя связь диалога (на первый взгляд упрощенного) с широким контекстом жизни. Здесь невозможно отделить мысли от чувств, идет обмен на всех уровнях сразу. Потому что в социодраме больше показывают, чем рассказывают. Слова, сказанные в конкретной сцене, в конкретизированной ситуации, уже не просто слова. Это действие на сцене, оно происходит, а не пересказывается. Это и есть язык события.

Такой игровой диалог — это упражнение, очень полезное для прояснения ролевой структуры участников и самой ситуации. Но в жизни все ситуации — смешанные, «чистых» врагов не бывает. Любая поляризация (и в игре, и в жизни) конечно же — лишь острый гребень на поверхности многих и многих сил и идей, которые постоянно движутся и меняют свою ориентацию. Мы так долго «очищали» разум, что забываем, что реальность не бывает «чистой», и рафинировать ее — крайне опасно.

Язык события силен и моментом. Моментом истины, моментом смелости познать мир в целом, собрать реальность, концентрировать её, а не только моделировать. Не «паноптикум», как у Бентама, а «олигоптикум», как у Латура. Тогда весь мир начинает высвечиваться как в волшебной капле воды, впитывая и принимая все разнообразие мира, страны, города, сообщества.

Чем смелее в игре, внутри диалога, в моменте мы будем собирать концентрирующие реальность события, тем меньше будем зависеть от политиков и генералов. Пусть лучше они войдут в игру через разнообразные роли или играют сами себя, принимая решения. Чем больше участники наполняют игру условиями, обстоятельствами, расширениями и многим прочим, не отфильтрованным организаторами игры, тем ближе и реальнее будет продолжение в жизни.

Важно понимать логику такого события: не группа создает событие, а игровое событие создает группу. И только тогда группа может стать проектом. В процессе игры мы можем заметить, как меняются отношения между ролями — как в известных (предсказуемых) событиях, так и в неизвестных, которые нам не видны как «слепые пятна», но могут очень сильно влиять на общую реальность. Понятие события уточняется: это уже и не факт, не «мероприятие», и — тем более — не «следственный эксперимент», а естественно-искусственная концентрация опыта в игре, прямо переходящей в жизнь.

В гуманитарной науке очень важен субъективный фактор — это не только сама тема научной коммуникации, но и с кем она обсуждается, как складываются соотношения мнений и симпатий, притяжения и отталкивания. Лояльные или нелояльные отношения часто формируют мнения в группе, влияют на общее экспертное заключение о новом и на саму компетенцию — как ее видят в группе. Можно, конечно, закрыть на это глаза как на неизбежное, обесценить, «нейтрализовать» или идеализировать фактор отношений и так далее. Но можно развивать гибкие форматы коммуникации, которые не «очищают» дискуссию от «помех» и «субъективности», а соединяют все слои отношений. Все разнообразие научной проблемы лучше передает не доклад, не монолог. В исследовательской и учебной деятельности более эффективным будет диалог ученых, которые заранее выбрали друг друга для темы, которая интересует обоих. Такой формат ярче высвечивает тему, и к диалогу легче присоединиться.

Разумеется, диалоги требуют более хлопотной организации с применением социометрии и гейдельбергского формата10. Но это требует отдельной презентации. Во всяком случае, мотивация ко Встрече «просыпается» в нас, когда мы видим свою тему, «разогреваемся» на диалог со значимым другим, и это уже не требует обучения языку игрового события. Это действие, которое уже началось внутри меня и продолжается в группе.

И этот метод претендует на роль универсального языка, связывающего любые гуманитарные науки. Этот язык связывает виртуальное с реальным, соединяет разные реальности между собой. И, что очень важно, он доступен всем. И, что еще важнее, он связывает ученых и неученых, в то же время, минуя популяризаторский пафос.

Конечно, многим из нас необходимы легитимация и верификация наших публикаций. Тот же Латур в книге «Пересборка социального» посвятил отдельный раздел написанию отчетов. И у нас тоже это не просто отчеты: после всех игр не так уж просто отразить все искания и открытия, сделанные на активных этапах исследования, в тексте, научным языком. Для этого есть специальный подход и инструменты, направленные на максимальное сохранение опыта событий и научные выводы11. Исследователь, ранее не знакомый с активными методами, методами действия, может также анализировать свой опыт участия самостоятельно.

А пока посмотрим на нашу ролевую структуру. Кстати, «ролевая структура» и есть самое лучшее определение организации. Очевидно, чем шире разнообразие ролевого репертуара у коллектива, тем меньше риск некомпетентности. Часто, знакомясь с новым и обсуждая вопросы принятия нового, мы говорим: «я в этом ничего не понимаю». Мы как бы остаемся в изолированных друг от друга компетенциях. Каждый из нас — своего рода экспертная власть, будто бы самодостаточная внутри узкого сектора знания.

И если организовать наше общение в формате социодрамы, то проявятся наши общие компетенции, основанные не только на знаниях, но и на интуиции, на понимании формирования решений, структур, теории отношений, связывающих разные компетенции в единое организованное целое, но не как объект-институт, а как процесс организации. Только организовывать надо не столько диспут, сколько игру-событие с несколькими ролевыми структурами.

Компетенции никогда не абсолютны, они имеют смысл и значение по отношению к конкретной ситуации, в которую мы входим, естественно, вступая в отношения — и к ситуации, к проблеме, и по отношению друг к другу. Например, если взять старое понятие кафедры. В нынешних условиях это собрание выродилось в совокупность людей, связанных либо административным, либо дисциплинарным притяжением. Главным их качеством (и отличием) стало «отношение к новому», когда по отношению к новому проявляются два типа реагирования: то, которое исходит из собственной компетентности и то, которое исходит из структуры отношений, кратко говоря, лояльности. Примирить компетентность и лояльность трудно, но вот как это определил философ Юлий Шрейдер: «По отношению к новому все — дилетанты!»

Мы всегда пытаемся найти место новым знаниям среди старых. Если не находим, то включаются отношения людей, а не отношения идей, то есть лояльность в разных ее смыслах. И новые компетенции создаются в открытом диалоге. Но мы обычно стремимся стать только эрудитами, коллекционерами теорий, сохраняя нейтральность, не показывая особой симпатии ни к одной, чтобы сохранить «объективность», будто боимся проявить чувства, связывающие нас путями мышления и знания, а, значит, связывающие и нас.

Апологет какой-либо научной системы всегда выглядит «небезопасно». Но есть очень хороший способ отделить здоровую науку от нездоровой — трансформировать наши сомнения в результаты деятельности «апологета» в роли педагога и попытаться самим у него поучиться. Я бы вообще стал учиться только у апологетов, ведь их любовь к своим истинам — достоверна и ответственна уже по чувству. А с мышлением уже можно разбираться, развивать независимость, убедившись в искренней направленности мышления к новому знанию. Эта ясность и прозрачность отношений еще на уровне чувства — и есть одна из основ здорового научно-педагогического коллектива.

Новые вызовы (в том числе «проблема безопасности»12)

Мы выросли в условиях, когда сила была вынесена за рамки коллектива и давила на нас снаружи (так и появилось слово «силовики»). Но представим себе «доброго силовика», который нас защищает. Он ведь и не поймет, какая сила нужна нам чтобы защититься. Так это же не просто «защита», а многофункциональная социальная, экономическая, информационная и психологическая безопасность, причем даже не нас самих, а сначала наших проектов, потом наших компетенций. И это уже не просто «безопасность», а более сложное понятие — ответственность. И тут нужна уже бóльшая четкость. Проще говоря, надо самим становиться сильнее. И ответственнее.

Ответственность реальна тогда, когда есть Ответственный. Безопасность реализуется как бы вокруг деятеля или группы, как внешняя функция. Организационно это оформляется сложными правилами, а может напоминать и «шарашку» сталинской эпохи. И важной общей чертой является изолированность от открытого общества нашей страны — что бы это ни означало. Это звучит странно, но в этом образе для меня действует один важный мотив: «и в изоляции я должен продолжать работать».

Мы все росли в коллективах. Но пришло время знакомиться с сущностью, ролевой структурой, ценностями и мифами коллективов других типов. Они как бы «оторваны от почвы», чреваты «конфликтами» и сильно меняют людей, которых мы давно знали. Зависимости, влияния, кучкования, так называемый «сетевой трибунал», подозрительность, необоснованная враждебность, конспирологическое мышление — вот неполный перечень признаков «новой волны» общения, новых поколений сетей, мероприятий, специфической культуры новых коллективов и коллективизма.

Новая (или старая) культура создает новую социальную организацию, в которой можно увидеть свое сочетание свободы и сплоченности. В пустыне у древних евреев появился скалярный принцип горизонтальной организации (не так как у Файоля) без иерархии, когда любой из нас может свободно обратиться к любому из нас. Это невозможно обеспечить без ролевого разнообразия. А значит, неизбежно нужно всем пробовать новые организационные функции. И это звучало бы благим пожеланием, если не реализовать на практике два простых принципа:

1) Главной единицей исследовательской структуры должна стать проблемная группа. А исследовательская структура может влиять на педагогическую (как это происходит в исследовательских университетах). Итак, проблемная группа презентует исследовательскую проблему, и мы, гуманитарии пытаемся ее понять на общем языке и соорганизовать свою работу.

2) Наши компетенции расширяются на право судить о продвижении в проблеме, которой мы никогда не занимались (вспомните цитату Юлия Шрейдера).

Научное исследование, все же, это научное мышление обо всем, в том числе о чувствах, например, социология эмоций. Но у нас нет такой практики, когда метод, язык и предмет соответствуют друг другу. У нас — если кратко — отдельно о чувствах — языком чувств, отдельно работаем с помощью мышления. Все мы знаем, что, например, делает вербализация с чувствами. Нам нужен формат, в котором чувства и мысли встречаются. Этот объем, этот воздух появляется в игровом пространстве.

Все эти игровые методы можно использовать как для исследований, так и для обучения, а также для организационного развития любого университета. А любое развитие начинается с отношений конкретных людей, что видно не в статьях и не на собраниях, а только на микроуровне, при непосредственном общении. Психологическая безопасность обычно становится первым индикатором безопасности коллектива. Мой опыт организационного консультанта показал, что наиболее сильным мотивом работы с отношениями обычно выступает стремление к справедливости.

Достижима ли справедливость? А достижима ли объективность? И уж точно без отношения к конкретной ситуации, без уточнения, как долго нам нужно длить справедливость, что включать в нее, а что не включать, не будет и временной справедливости — даже как символа веры, даже как светлой идеи, помогающей жить. Опасно не разочарование в справедливости, а необратимые последствия несправедливости. Источником таких идей и самой социальности подспудно признается «общество». Слепая вера в его силу сохранилась в глубинах социологического и гуманитарного мышления, будто «Общество» заменило Бога или какое-то высшее существо.

Любой корпорации нужно время от времени смотреть на свои отношения, а не только тогда, когда началось волнение. В такой момент важно, наоборот, употреблять поменьше «наклеек», чтобы стороны не закрывались ими от общей реальности (пока она еще общая). Например, группа вязнет в обсуждении единичного конфликта, когда вместо сплочения обостряется поляризация. Так группа ошибается в выборе главного в своей реальности. Такие «сгущения» реальности образуются непрерывно, и стоит проанализировать, какие из них привлекают больше внимания и вызывают тревогу, и почему. Тогда на фоне такого регулярного «осмотра» сообщество понимает себя лучше. Тогда и разбор, и вмешательство становятся более конструктивными и не чрезвычайными, вызывают меньше волнений.

«Сгущения» реальности сообщества существенно влияют на сплоченность. Если регулярно возвращаться к тому, что интересует участников (например, научные споры), и к тому, что их не интересует (например, «безопасность»), то всем становится видна направленность любой сплоченности. Это делает отношения более прозрачными, упрощает разборки и облегчает вход любой темы или вхождение неофита. А также смягчает сплочение, если оно начинает формироваться против кого-то или чего-то.

Неформальные связи, которые проявляются при такой санации отношений (или социометрической диагностике), могут создавать самоорганизацию. Иногда стоит придать этим неформальным структурам ответственность, например, за экспертные действия или организационное развитие. Все это перераспределяет нагрузку более равномерно. Однако равенство невозможно; социодинамический эффект неравенства приводится в движение индивидуальностью каждого. И ролевое разнообразие не должно оставлять «островки» без ролей, без минимальной ответственности за общее дело (однако совсем не так, как было в советские времена с «общественной нагрузкой»). Речь все-таки идет о самоорганизации, и не на уровне идеи, а в четких сочетаниях ролей.

«Демократия», к сожалению, остается такой же идеей, как и «справедливость», если мы не конкретизируем ее в процессах организации. Верить в объективность механического компромисса количества (которое без качества не существует), например, в непогрешимую процедуру голосования, — все равно что доверить групповую динамику силе гравитации и рассматривать сообщество на весах «демократия-авторитаризм».

Но это все — оценки. А оценки — любые — рано или поздно портят отношения. Особенно если они даны вне контекста конкретных отношений. Оценки, кроме прочего, могут порождать тревогу, а тревога всегда распространяется быстрее других эмоций. Тем более в нашу эпоху, полную угроз. Эмоции в коллективе приобрели особое значение.

Не должно быть угроз, имеющих звучные, но не определенные названия (например «безопасность»), требующих закрытия информации. Их нужно переводить в риски с разъяснением, в особенности с кейсами прецедентов, например: «доцент Х. опубликовал то-то там-то и был привлечен по статье…», «лекция, в которой был упомянут университет, являющийся запрещенной организацией по закону…, опубликованная там-то, повредила человеку…, мероприятию…, репутации…, психологическому климату…, моральному состоянию…» и т.д. Нужен анализ и обсуждение. Любое «слепое пятно» в жизни Сообщества ухудшает климат и вносит риски в развитие отношений, предупреждая кривотолки и морализаторство.

Тогда привлечение внимания сообщества, собрания не воспринимаются как «разборки» и «персональные дела». Повестка обсуждается заранее, она открыта для обсуждения и наполняется содержанием, имеющим прямое отношение к Миссии сообщества, а понятие «отношения» не вызывает подозрений в сведении счетов. Счетные отношения не будут преобладать над несчетными, а количество — над качеством. Прагматика выбора тем будет преобладать над проксемикой определений понятий, что расширяет поле общей значимости и общих ценностей.

Многозначная реальность

Мы верим документальности. Документ только тогда достоверен, когда он понимается однозначно. Наше понимание однозначности — тоже инструмент науки.

Художественное, наоборот, всегда многозначно. Документ можно рассматривать как вариант художественной активности, а художественное произведение, напротив, нельзя получить напрямую из документа. Нужен посредник: творец, художник или кто-то, кто преобразует какие-то исходные данные, кто вернет многозначность, потому что она первична, как первично разнообразие. А документ должен быть однозначен, как закон природы, который одинаков по всей планете, иначе это не закон. Условия, в которых работает закон, должны быть четкими и однозначными. Это косвенно подтверждает идею того, что естественнонаучные теории происходят из гуманитарных путем поэтапного ограничения и принятия определенных допущений и условных уточнений.

Часто наша мысль стремится к однозначности. Считается, что многозначность — исключительно удел искусства. Кстати, Ален Бадью ставит в один ряд документальную и художественную истины. Исходное разнообразие мира (Тард) дает нам право двигаться к истине разными путями.

Давайте попробуем как-то назвать или даже определить состояние современного информационного (хотя лучше сказать медийного) пространства.

  1. Информация — лишь одна из сторон отношений субъектов, она никогда не однозначна, субъекты видят в ней разное, как разные зрители в одном зале. И я вышел бы на сцену этого театра и сказал: «Спасибо вам, люди, которые создают нам хорошие новости!» В нашу эпоху не осталось информации вне отношений.

  2. Считывание сообщения, получение информации — лишь часть общения, которое всегда многослойно, то есть у смысла сообщения много слоев. Поэтому, кстати, ничему нельзя дать точного определения, определение — это процесс. Но этот процесс никогда не кончается — в силу многослойности означающего, впрочем, как выяснилось, и означаемого. Ведь все время рождаются новые контексты и новые отношения — между текстом и контекстом, а также между субъектами.

  3. Истина конвенциальна, но конвенция меняется в зависимости от путей и способов ее конкретизации, при появлении новых знаний и обстоятельств. Новые обстоятельства или новое понимание ситуации могут привести к появлению новых реальностей, альтернативных любой реальности, претендующей на истину или на ложь.

  4. Борьба против фейков. Однако, «фейк» — не просто неправда, и борьба с ними — это совсем не обязательно борьба за правду. А если уж мы вовлечены в событие и заинтересованы, то, извините, нас интересует что угодно, но не достоверная истина (что бы мы не говорили при этом). Ведь важнее верить в то, что истину можно добыть, установить, верифицировать.

Сразу скажу: я всецело за фактчекинг, я против замалчивания, естественным для меня является стремление к истине — как для человека. Но как специалисту по организационному развитию и групповой динамике, как социальному терапевту мне очевидны ограниченные возможности борьбы с фейками, борьбы за истину в современном мире, в котором стремительно меняются ориентиры и смыслы. Так стремительно, что это выглядит как потеря и тех, и других.

Итак, фильтры против фейков не работают. Это бесперспективный путь. При этом растет запрос на информацию о самом сложном в этом мире, который усложняется с каждым днем. Невозможно сохранить «пространство чистой правды» и решить проблему с помощью направленной контрпропаганды. Последнее еще сложнее в силу невозможности защититься со всех сторон13. А число сторон быстро растет.

Одновременно растет избыточность означающего, возможность множества имен уходящего в бесконечность. Для субъектов, связанных отношением в ситуации, есть «совозможность», как называет это Ален Бадью, поиска истины. Но «изначально в ситуации, если ее не дополняет какое-либо событие, нет никакой истины. В ней есть только то, что я зову правдоподобием. По диагонали, походя, из всех правдоподобных высказываний — всегда есть шанс, что явится истина, стоит какому-либо событию столкнуться со своим избыточным именем14». Медийность лишь усиливает эту совозможность, замутняет, искажает ситуацию, порождает массы равнодушных к ней, одновременно разгоняя тревогу, не имеющую конкретности.

Но на самом деле равнодушных людей нет. Есть те, кто вовлечен в свое событие, есть те, кто вовлечен в иное. Это усугубляет раскол и множественность реальностей, среди которых ни одна не может быть объективной. Все зависит от отношений субъектов (сколько бы их ни было), либо групповых ролей: то, что говорится, всегда связано с субъектом — сплошной ad hominem. Поэтому тем, кто стремится к истине, следует искать сначала субъекта, и не столько в истине, которая «дороже», сколько в событии.

Сеть событий

Научному сообществу нужна сеть событий как основа для поиска людей, ситуаций и, на следующем этапе, содержания и смысла. Это способ найти научно-гуманитарный ответ на вопрос: «Что происходит?» Я говорю о социальной сети нового типа, которая формируется, например, вокруг университета и решает несколько задач: во-первых, педагогические и диагностические; во-вторых, поиск и создание новых проблемных групп и проектов; и, наконец, продвижение этих проектов в разных сферах — науке, политике, искусстве и других. Событие здесь имеет двойственную природу: оно может быть «искусственным», организованным, и «естественным», рожденным неравнодушными людьми.

Сеть событий способствует не только консолидации участников. Она, через свои события, лишает зло того смысла, который мы часто ему приписываем. Наши сильные чувства по отношению к злу не превращаются в демонов или мифы, а становятся частью реального действия с нашим участием. В этом процессе чувства и мысли работают вместе.

Социальная сеть событий помогает находить партнеров — экспертов, политиков, преподавателей, объединяя вовлеченных людей и привлекая новых участников. Виртуальная игра событий переходит в реальную (например, в формате социодрамы) и возвращается обратно в сеть в виде фоторепортажей, которые привлекают тех, кто не участвовал. Круг тем и участников расширяется, в группах встречаются эксперты из разных дисциплин, а также принимающие решения лица. Это, как минимум, социальная терапия. В руках гуманитариев это становится методом действия.

Сеть событий объединяет внутренние и внешние связи университета или любого научного сообщества, открывая не столько людей, сколько их роли. Чем разнообразнее состав участников, тем выше научная ценность события, его прогностическая сила, и тем больше гипотез рождается, особенно если обращать внимание на его игровую природу. Важно отметить, что понятия «роли» и «игры» в данном контексте не следует воспринимать как условности, ведь именно мы выбираем и формируем свои роли, концентрируя жизненные стремления и вызывая ответную реальность. Важнейшее в игре как Встрече, как называл это Морено, — это выбор самого Главного обеими сторонами диалога.

Если в каждом событии, каждой Встрече мы производим пересборку, как это называет Бруно Латур, то язык событий становится универсальным для гуманитарных наук. Он гибок и пластичен, из него можно создавать как эксперимент, так и теорию. Этот язык не делает нас заложниками рациональных моделей15 действия, потому что он концентрирует реальность, давая нам опыт работы в новой структуре, а не просто план или проект будущего.

В условиях закрытости и недоверия язык событий способен соединять через идеи и смыслы людей, которые в жизни никогда бы не захотели сотрудничать. Таким образом, действие предшествует переговорам. Диалог создает отношения, а не наоборот.

Наука остро нуждается в новых гипотезах и парадигмах, которые нужно быстрее тестировать. Многое из нового не доходит даже до стадии моделирования, но должно быть представлено в виде коллективного действия. Только так становится ясно, насколько жизнеспособна та или иная гипотеза или подход. Сигизмунд Кржижановский писал: «Вы пришли к занятому человечеству, делайте свою жизнь и уходите!16» В океане информации многое не доходит до фильтров, и полагаться на фильтрацию — будь то в науке или в обществе — не приходится. В условиях, когда все отгораживаются фильтрами, сеть событий предлагает новый подход к распознаванию нового.

Резюмируем преимущества социодраматического подхода:

  1. Драматический текст, в котором есть герои и их прямая речь, обладает большей проникновенностью, чем любой другой текст. Это не просто драматургия, а креатургия, как называл это Морено, незаметная, но существенно влияющая, живущая между документальным и художественным.

  2. Многообразие и многозначность событий позволяют создавать целые развернутые сюжеты и новые реальности.

  3. Социодрама — это не пропаганда и не контрпропаганда, потому что мы не стремимся кого-то убедить. К тому же она безопасна — психологически и социально, так как участники предварительно согласовывают роли и намерения.

  4. Сеть расширяется не по политическим принципам или интересам. Вместо упреков равнодушным мы ищем пути вовлечения.

Альтернативой может стать социодрама неравнодушных людей, которые выявляются сетью событий через социометрические методы. О том, как функционирует сеть событий, — в следующей статье «О социальной организации гуманитарной науки за пределами России».

Социометрическое измерение выявляет скрытую структуру отношений между творческими людьми науки и искусства, их статус в разных коллективах, странах и культурах. Морено в 1949 году писал:

Речь идет об эксплуатации творцов идей, методологов, и изобретателей инструментов. Что касается эксплуатации этого меньшинства, коммунистические и капиталистические общества молчаливо образуют единый фронт. Это меньшинство необычайно и органически продуктивно, но не имеет власти. В манифесте всех социалистических партий крупные землевладельцы и фабриканты часто назывались ворами и грабителями, эксплуататорами и потребителями труда рабочего класса. В действительности те и другие, потребители и рабочий класс, являются эксплуататорами, извлекающими выгоду из идей, процессов и инструментов, произведенных самыми беспомощными гениями всех времен. Если и есть в этом мире наиболее эксплуатируемое меньшинство, то это творцы. У них никогда не было политической партии, сами по себе они не начинают революции, чтобы изменить мировой порядок, они меняют его независимо от существующей в данное время формы правления. Их число сравнительно невелико, они не образуют класса, они не относятся ни к капиталу, ни к пролетариату или могут принадлежать обоим. Они не принадлежат исключительно к той или иной этнической группе, к тому или иному полу. Универсальность их проявления, похоже, противоречит известным законам наследования, они являются поистине интернациональными людьми, настоящим авангардом мирового сообщества. Из этого отчетливо следует, что невозможно построить ни один мировой порядок, из которого исключены эти забытые парии всех мировых революций. В действительности с них следует начинать в качестве основы17.

Таким образом, сплоченность и отношения внутри творческого «класса», между теми, кто создает новые способы мышления и действия, определяют тон для всех. Эта невидимая сеть «мыслительных центров», которую впоследствии историки науки и искусства описывают как «божеские отметины», трудно заметить в реальном времени. Будет еще лучше, если сеть «мыслительных центров» будет организована как cеть событий.

Перечислим факторы эффективности таких сетей:

  1. Связь между мыслителями носит прежде всего ментальный характер, а не информационный, и даже если они говорят на одном языке, они могут не знать друг о друге или не желать общения.

  2. Высокая степень разнообразия: человечество ищет разные политические, идейные, социальные и психологические ориентации, что затрудняет поиск общего языка.

  3. Они могут быть врагами на земле, но со-творцами в ноосфере.

  4. Их влияние эпизодично, но зависит от политической ситуации и организации науки или искусства.

  5. Самый эффективный язык для них — язык события, фиксирующий опыт со-бытия.

Творцы могут выбрать свою alma mater, свою идентичность и судьбу. Вдохновляясь историческими примерами интеллектуальных сообществ и творческих центров начала XX века в Вене, Париже, Берлине, стоит помнить: в чем-то нам легче, а в чем-то нам труднее, чем им. Эпоха ищет места своего проявления не только в окопах и на митингах…


The language of the event and the perspective of the Humanities

Roman Solotowizki, director of the Moreno-Institut Heidelberg, professor at the Free University, member of the Independent Institute of Philosophy; [email protected]

Annotation. The effectiveness of the humanities is very difficult to determine. The article deals with the mission, responsibility, and methods of modern humanities. The organization of communication between humanitarian scientists, their role structure, and its security are factors of effectiveness and cohesion of Russian-speaking humanities in emigration. The analysis of methods and languages gives rise to the proposal of the language of the event, which can become the universal language of the humanities. We are hampered by barriers between the languages of disciplines and images of different realities. The language of the event is more adapted to working with the ambiguity of the modern world.

Key words: humanities, the method of the humanities, values, the language of the event, scientific society of russian-speaking humanities, sociodrama, the event network, relations of scientists.

DOI: 10.55167/fe63a0423c91

Comments
0
comment
No comments here
Why not start the discussion?