Skip to main content

Сесиль Вессье «Сартр и СССР. Игрок и выжившие»

Cécile Vaissié. Sartre et l’URSS. Le Joueur et les survivants. Presse Universitaires de Rennes, 2023, 414 p.

Published onDec 20, 2024
Сесиль Вессье «Сартр и СССР. Игрок и выжившие»

Есть имена писателей и философов, которые давно стали нарицательными. Когда-то Андрей Белый писал это о Льве Толстом. Есть городовой, постовой, писал Белый, а есть вот и толстой. Во второй половине двадцатого века превращение имен собственных в нарицательные наблюдалось с Кафкой, Камю и Сартром.

Еще далеко не все читали «Слова» Сартра, которые вышли по-русски в конце 1960-х, а уже появилось стихотворение Андрея Вознесенского со словами «О Сартр, мой Сартр». Середина 1960-х годов, молодые русские поэты — засланцы нашей советской родины — уже бороздят Елисейские поля и встречаются там, взахлеб говорят с Сартром и Симоной де Бовуар.

В знаменитом стихотворении Андрея Вознесенского «Париж без рифм» есть строки, которые совершенно необходимы всякому, кто возьмется читать книгу, о которой я буду рассказывать сегодня и на следующей неделе.

<…> в башке ОАСа оголтелой
дымился Сартр на сковородке.
а Сартр,
наш милый Сартр,
задумчив, как кузнечик кроткий,
жевал травиночку коктейля,
всех этих таинств
мудрый дух
в соломинку,
как стеклодув,
он выдул эти фонари,
весь полый город изнутри,
и ратуши и бюшери,
как радужные пузыри!
Я тормошу его:
«Мой Сартр,
мой сад, от зим не застекленный,
зачем с такой незащищенностью
шары мгновенные
летят?
Как страшно все обнажено,
на волоске от ссадин страшных,
их даже воздух жжет, как рашпиль,
мой Сартр!
Вдруг все обречено?!»
Молчит кузнечик на листке
с безумной мукой на лице.

Правда, тут же появляется и диссидентский бумеранг или, как теперь говорят, ответочка. Всеволод Некрасов, русский поэт несоветской эпохи, откликается на «Сартра» Вознесенского так:

О Сартр, мой Сартр >А.А.Вознесенский — Ж.П.Сартру

Можно уж и я
Немножко скажу
Слушай
Же
Не кегебе
Ву
Па
Не кегебе ву
Понимаешь
Ты
Же

Это тоже середина или конец 1960-х годов. Ключевое слово, однако, тут не столько Сартр, сколько «кегебе»: игра слов, в которой КГБ не случайно подменяет vous ne comprenez pas, «вы не понимаете». Этот намек на то, что сама встреча с Сартром у советского поэта могла бы произойти только с разрешения КГБ.

В комментарии к своему стихотворению Вознесенский рассказывает о своих отношениях с Сартром:

Жан-Поль Сартр (1905-80), французский писатель, философ и публицист, глава французского экзистенциализма. В 1964 Сартру присуждена Нобелевская премия по литературе, от которой он отказался.

«Ну какой же Сартр кузнечик? — удивился И. Г. Эренбург. — Кузнечик легкий, грациозный, а Сартр похож скорее на жабу». — «Вы видели лицо кузнечика? Его лицо — точная копия сюрреалистического лица Сартра», — защищался я. Через неделю, разглядев у Брема голову кузнечика, Илья Григорьевич сказал: «Вы правы». А в страшный для нас Новый год после хрущевского разгона интеллигенции Эренбург прислал мне телеграмму: «Желаю Вам в новом году резвиться на лугу со всеми кузнечиками мира».

Увы, соприкосновение мое с Сартром оборвалось из-за Пастернака. Отказавшись от Нобелевской премии, Сартр, обвиняя Шведскую академию в политиканстве, походя напал на Пастернака. Это вызвало ликование в стане наших ретроградов, до тех пор клеймивших Сартра.

Вскоре он пригласил меня на обед, который давали в честь него в ЦДЛ. Мне всегда тяжелы острые углы и выяснения отношений. Я отозвал гостя от стола и сказал: «Вы ничего не понимаете в наших делах. Зачем вы оскорбили Пастернака?» И чтобы отрезать путь к примирению, добавил дерзость: «Ведь все знают, что вы отказались от премии из-за Камю». Альбер Камю получил премию раньше Сартра и в своей нобелевской речи восхищался Пастернаком. Я был не прав в своей мальчишеской грубости. Больше мы с Сартром не встречались. Под конец жизни он впал в марксистенциализм (СС7, 5, с. 308).

«Во всех нас, в ком меньше, в ком больше, сидят остатки совкового или антисовкового менталитета. Трудно было понять психологию свободных художников. Я абсолютно искренне считал, например, что Сартр отказался от премии из конъюнктурных (или антиконъюнктурных, что то же самое) или рекламных соображений. Я уже вспоминал о глупом разрыве с ним. А на самом деле он был просто антибуржуазный. Что нам еще долго не понять.

Когда греческий Нобелевский лауреат поэт Элитис второй раз выдвинул меня на Нобелевскую премию, обеспокоенная Лил Деспродел, черная жемчужина Парижа из круга левой элиты, с которой я ездил на юг в дом Пикассо, провела со мной беседу. «Неужели ты примешь премию?! Это же конформизм, это буржуазно, ты же поэт, нельзя, чтобы тебя покупали…» — «Не волнуйся. Премия мне не грозит. Пойдем есть устрицы».

«Неужели я обуржуазился? так забурел от честолюбия?» — думал я. Я бубнил, что поэта нельзя наградить и нельзя отнять что-то у поэта. И конечно, единственная кара для поэта, это если небо отнимет у него возможность писать, перестанет диктовать. Это высший кайф. Хотя наш восточный менталитет и социальный опыт иной, чем на Западе, воспринимает награды, как фигуры в шахматной игре. И сейчас, обсуждая в жюри «Триумфа» будущих лауреатов премии, я понимаю, что жизнь художника трудна и премии пока — возможность выжить (СС7, 5, с. 150).

Мне нужно было далековато отбежать от книги Сесиль Вессье «Сартр и СССР. Игрок и выжившие» в середину 1960-х годов — как раз в то самое время, когда имя Сартра в Москве превращалось из собственного в нарицательное.

Сесиль Вессье — историк, и она входит в культурную жизнь советской эпохи больше через сотни архивных документов — в десятках архивных дел, прежде чем вступить в диалог с выжившими современниками. За каждым документом она видит больше людей, чем любой мемуарист, она реконструирует их маршруты в раскрывающемся из бумаг, фотографий и вырезок человеческом муравейнике, и рассматривает их движение под увеличительным стеклом.

Русского читателя многое удивило бы в этой книге. Как ни крути, а генеральная советская и российская традиция письма о знаменитостях — сугубо культистская. Много лет занимаешься автором, усваиваешь его манеру речи, невольно проникаешься симпатией к человеку. Но бывает и совсем наоборот. От чтения книги Вессье у меня осталось впечатление, что главный ее герой — довольно скользкий тип, не ухватываемый никакой беллетристической симпатией. Если попытаться сжато сформулировать познавательный вывод из книги, то она — удачная попытка приоткрыть в одном из самых влиятельных левых антибуржуазных мыслителей другое ядро — сибарита и неутолимого эстета. Спор Эренбурга с Вознесенским — уютно-безобразная жаба или грозно-грациозный кузнечик — получает документальное фактическое наполнение, о котором я буду говорить сегодня и через неделю.

Эта книга не о Сартре, не о его сочинениях и философии, а о его отношениях с СССР. О его поездках туда. Сейчас они особенно интересны для русского читателя, потому что многим хотелось бы там побывать снова. А теперь посмотрите, как это было на самом деле с очень, может быть, даже слишком свободным человеком и французом, который воспевал Кубинскую революцию и пытался не замерзнуть на советском льду.

Чего Сартр хотел от своих советских путешествий, кроме встреч с возлюбленной — переводчицей и сотрудницей иностранной комиссии Союза писателей СССР Лениной Зониной? Он не мог не понимать, что находится «в разработке» как французский «полезный идиот», но ухитрился так почти ничего и не исполнить из своих предполагаемых обязательств перед Советами. В маскулинной советской картине мира Симона де Бовуар находилась в тени своего знаменитого мужа, но именно она, а не он, оставила нам роман о Москве. Вессье цитирует замечание Симоны о Жан-Поле, сделанное уже после смерти философа, о женщинах, связь с которыми воплощала для него понимание страны. «М. в Америке, Кристина в Бразилии и другие». «Путешествие и встречи с женщинами во время путешествия — это было важно для него».

Конечно, экзистенциализм не сводился для Сартра только к гедонизму и сенсуализму, и они с Симоной де Бовуар оказались все-таки посредниками особого рода между СССР и Францией во время оттепели и сменивших ее заморозков.

Вессье реконструирует сложные человеческие, литературные и агентурные пересечения своих героев.

Да, одно из ключевых для советской и постсоветской эпохи стало чекистское понятие «разработки человека, который может пригодиться».

Сесиль Вессье рассказывает о встрече двух миров. Со стороны Франции — это знаменитейшие французские философы и писатели середины прошлого века Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар, а с другой — Союз писателей СССР, выступавший в роли парламентера между чекистско-партийным государством и французскими левыми.

Собственно говоря, в «разработке» у чекистов мог быть кто угодно — мы видим это и по нынешней РФ, чьи спецслужбы с равным рвением поддерживают в видах дестабилизации Франции и остальной Европы и крайне правых, и крайне левых. Но советская машина действовала и более разнообразно, и — местами — гораздо более умно. Например, при всем официальном антисемитизме внутри СССР, Советы, еще с середины 1930-х годов, вербовали активных союзников, лоббистов и просто симпатизантов из еврейского рассеяния. Здесь часто невозможно провести четкую границу: этот человек оказался на стороне Советов из соображений чисто негативных, например, в союзничестве против Гитлера, или позитивных — в намерении построить светлое коммунистическое будущее. Это верно и для советских евреев, близких к официозу. Все мое детство и отрочество прошло в общении с Евгенией Александровной Кацевой, женой замечательного китаиста Александра Александровича Тишкова, и с японисткой Ириной Львовной Иоффе. Кацева, пробивавшая в советскую печать Кафку и Белля, как, кстати, и Ленина Зонина, переводчица Сартра и де Бовуар в середине 1960-х, во время войны была матросом на Балтийском флоте. Они были всего на десять лет старше моих родителей. Но из того, что я знал сам, как и из того, что слышал от других, многих других, свое сотрудничество, и очень активное, вплоть до ближних подступов к зиккурату официоза, все они оправдывали через отрицание — совершенно в духе Уинстона Черчилля — отрицание нацизма и войны как политического инструмента.

Лишь единицам из числа переводчиков и литературоведов удалось оставаться на этой негативной платформе. Лев Копелев или Ефим Эткинд, почувствовав, увидев и поняв, что за антифашистской риторикой и официальной «борьбой за мир» прячется бесчеловечная и антиинтеллектуальная начинка, иначе говоря, тот же фашизм, все-таки вырвались из СССР.

Заодно они оторвались и от всей той советской повестки, которую на Западе ошибочно именовали «левой». А как же иначе, спрашивали и французские коммунисты, разве у нас не общий лозунг «Манифеста» «Пролетарии всех стран соединяйтесь!»? В самом СССР правоверных коммунистов называли как раз «правыми». Этот политический термин остался и в перестроечном языке: Борис Ельцин назвал путч 1991 года попыткой «правого переворота».

Но вернемся к тем, кто остался, и к тем из них, кто еще во время войны связал себя более тесным сотрудничеством с органами: они совершенно точно знали или, во всяком случае, смертельно боялись того, что ждало «предателей» в случае отказа от продолжения службы и бегства из СССР. В порядке самооправдания в этой среде с середины 1950-х до конца 1970-х действовала оттепельная максима — просветительская и мемориальная.

Мемуары, написанные «в стол», попытки нырнуть в спасительную еврейскую традицию или, наоборот, воцерковление в православие, а самое распространенное все-таки — попытка пронести западный культурный корм, а то и принести, как Прометей — огонь в нартексе, — критический дух в косное советское общество, отравленное унизительной советской идеологией.

К чему я все это пишу на полях книги Вессье? А к тому, что книга эта едва ли не впервые показывает целую прослойку или сеть людей в СССР, которые оказывались посредниками в роковом треугольнике между закрытым и «обворованным» (определение Александра Галича) советским читателем, его надзирателями, в том числе литературными, вроде Алексея Суркова, и свободными людьми с Запада, например, Жан-Полем Сартром и Симоной де Бовуар. Среди таких людей были и консультанты Союза писателей по западным литературам. Упомянутого в книге Георга Самсоновича Брейтбурда я хорошо знал, он был приятелем отца, в те годы — консультанта по своей, азербайджанской литературе. Мне, подростку, Брейтбурд рассказывал о своем военном опыте переводчика и советовал выучить латынь и греческий, чтобы (говорилось шепотом) когда-нибудь навсегда уехать в Италию. Из книги Вессье я узнал, что Брейтбурд был чуть ли не полковником МГБ, приставленным к западным писателям, а в моей памяти это совсем другой человек, круглый, мягкий, с наслаждением говоривший на других языках и умевший читать мысли на расстоянии.

Для кого-то и в РФ откровением станет демифологизация Сартра. Нет, Сартр не участвовал во французском Сопротивлении, он вполне преуспевал в захваченном немцами Париже и был большим ценителем Хайдеггера. Не этот ли опыт помогал ему лучше понимать людей, живших при советской оккупации, как и врать о том, что те «чувствуют себя свободными» (так сказано в отчете о пребывании философа в советской Литве)?

Жанр отчета литконсультанта о находящемся в разработке западном писателе еще ждет своего исследователя. Сесиль Вессье, идя по следам другой французской исследовательницы — Евы Берар, разбирает отчеты Зониной о Сартре как о «криптокоммунисте», полезном для СССР человеке, который, в обмен на рекламу Советов, сокрушается, что его совсем не публикуют по-русски. «Может быть, стоит создать комиссию, которая отобрала бы из творчества Сартра и де Бовуар вещи для перевода? А они хотят приехать в СССР на будущий год, чтобы посетить великие стройки коммунизма в Сибири…»

И вот такая комиссия создается, и сама Зонина переводит повесть Симоны де Бовуар, которая под несколько претенциозным названием «Прелестные картинки» (во французском оригинале «Les belles images» нет ни «прелести», ни «картинок») публикуется в 1966 году стотысячным тиражом и с черного входа обрушивается на советского читателя. Точнее говоря, должна была бы обрушиться, если бы, может быть, не качество перевода… В тогдашней Москве книга де Бовуар воспринималась, скорее, как сокращенная версия Мопассана: адюльтер был на виду, а вот би- или гомосексуальная проблематика еще совсем не считывалась.

Но вернемся к микроскопу Сесиль Вессье. Публикуемые ею архивные документы реконструируют множество эпизодов советско-французского культурно-политического взаимодействия. Да, идиотское выражение у меня получилось, но как еще обозначить эту червячную передачу: Эренбург просит Сартра написать письмо в ЦК с призывом освободить Иосифа Бродского, Сартр пишет это письмо, Алексей Сурков передает его П.Демичеву, тот дальше — Микояну, и как-то так получается, что ради спецоперации по разработке Сартра можно выпустить и Бродского.

Но Бродский потом улетит в Америку. Для того ли антиимпериалист и антиамериканец Сартр просил за него Советы? Если бы Сартр был Диогеном, его книга называлась бы «Кинизм — это гуманизм».

Другой яркий эпизод в книге Вессье — встреча Сартра с Мерабом Мамардашвили. Сначала — в середине 1960-х — в Праге, где Мамардашвили работал в редакции журнала «Проблемы мира и социализма», а потом и в Москве. «Грузинский философ» не вызвал большого любопытства у Сартра, а сам посвятил французскому экзистенциалисту несколько статей, книгу и даже целый курс во ВГИКе. Настоящие французские левые, как говорили в 1960-х, «страшно кипятились» из-за того, что в Москве Сартра по ошибке приняли за коммуниста. Что природа его антиамериканизма вовсе не в левизне. Что приятие Сартром советского режима сродни склонению выи перед немецкой оккупацией Парижа в 1940.

Точку в карьере Ленины Зониной поставила ее подпись в 1967 под письмом в защиту приговоренных к длительному заключению писателей Ю. Даниэля и А. Синявского: уволенная из Союза писателей, она все-таки могла заняться литературным переводом и даже осталась «выездной».

Точку в отношениях Сартра и де Бовуар с СССР поставили советские танки, раздавившие «пражскую весну» в августе 1968 года.

Разработка философской четы не дала желаемого результата ни Сартру, ни Советам.

Ощущение, что советский опыт существования был для обоих экзистенциалистов странным авантюрным предпенсионным испытанием, не покидает читателя книги Сесиль Вессье.

Да, свою вышедшую в 2023 году во Франции книгу «Сартр и СССР» Сесиль Вессье могла бы назвать и иначе — Симона де Бовуар и Москва. Философская чета представлена в книге в полном гендерном равноправии, а философские недоразумения между Сартром и его советскими гостеприимцами в литературном творчестве де Бовуар показаны лучше, чем в публицистике Сартра.

Сила книги Сесиль Вессье не только в скрупулезном разборе документов, но и в том, что она невидимым стрекалом заставляет читать и перечитывать написанное в те годы.

Так, по следам поездок в Москву Симона де Бовуар написала целую повесть под названием «Недоразумение в Москве». Сейчас, после книги Вессье, она читается совсем не так, как вне документального контекста неимоверной скуки, которую испытывали наши философы, когда были в Советском Союзе. Положа руку на сердце, читать все это для бывших советских людей очень обидно. Нам-то казалось, что у нас именно интересно. Идут споры. Да, на кухне, а не в кафе и не во время политических манифестаций. Но у человека, приезжавшего свободным из свободного мира, эта кухонная жизнь столичной интеллигенции, вся эта беспомощность перед лицом всепобеждающей пропаганды, все эти фиги в кармане вызывали тошноту. Ну, может быть, не совсем тошноту, а меланхолическую скуку. Слово, прославившее перед самой Второй мировой войной Сартра благодаря его роману «Тошнота» (1938), Симона де Бовуар употребляет в отношении СССР в значении именно «скука» или «тоска». В повести «Недоразумение в Москве», прозрачными прототипами которой являются оба писателя и Ленина Зонина, писатель и философ вступает в «отношения» еще и от скуки и безнадежности контакта с «советской молодежью». Он даже пытается выучить русский, чтобы говорить с ними на одном языке, но из этого ни черта не выходит.

Вернемся к книге Сесиль Вессье. Она прекрасно показывает, что в одном отношении Сартру и де Бовуар удалось преодолеть очевидное давление советских гостеприимцев, писательского официоза и способствовать публикации во Франции не официозных Ванды Василевской или Бориса Полевого, а Василия Аксенова, Виктора Некрасова, Ефима Дороша и Александра Солженицына. Разумеется, и это все были не модернисты какие-нибудь, а просто советские реалисты поживее, но тут все еще было впереди, и французские гости, благодаря помощи переводчицы, ухитрялись выбирать что-то живое и насущное.

Еще одной причиной разочарования Сартра и де Бовуар в Советах были их поездки в союзные республики. От Литвы до Грузии — везде, где они побывали, принимавшие их писатели и художники молчали. Говорили, конечно, тосты, кормили на убой. Но ни одного содержательного разговора, похожего на те, что велись в Москве, у них не было. Почему так случилось? Это ведь не только проблема перевода. Да, в каждой республике были свои проблемы, но как говорить о них с французскими гостями, которых прислало московское начальство? Там, в Москве и Ленинграде, люди чувствуют себя посвободнее. А здесь скажешь лишнее слово, и лишишься всего. Именно поэтому многие «националы», как иногда называли и сами себя советские нерусские, прятались в Москве от своих республик.

Было и еще одно обстоятельство, которое делает такой подвижной семантическую границу между «скукой» и «тошнотой». Представьте себе московскую студентку, филологиню с ромгерма, которой выпадает счастье пообщаться по-французски — на любимом изучаемом языке, да еще и немного заработать.

— Приезжает писательская делегация из Бельгии (название условное), надо показать им Москву, есть билет в Театр на Таганке! Нужно съездить с ними в Архангельское.

Студентка на седьмом небе от счастья, пять дней носится с бельгийскими писателями, показывает, переводит, Жак Брель, «Мертвый Брюгге» Роденбаха и все такое прочее. На все вопросы бельгийских писателей отвечает, как на духу. Ведь они же — представители свободного мира.

— Люди, говорящие по-французски, не могут лгать, — говорила мне она.

Но проходит всего недели две, и в Союз писателей приходит письмо от друзей СССР, писателей-коммунистов из далекой условной Бельгии, в котором всем высказываниям студентки дается беспощадная классовая оценка. Девушка, говорится в письме, находится под тлетворным влиянием буржуазной культуры. Далека от идеалов коммунизма. Недооценивает и принижает великие достижения первой в мире страны социализма. Упомянула в разговоре, что в Архангельском находился архив Троцкого! Откуда она имя-то это взяла? Оттепель тогда еще не до конца отступила, и девушку не отчислили из университета, но переводческими услугами пользоваться перестали. Не в подобных ли историях и одно из объяснений осторожности, с какой встречали западных писателей в СССР и вполне нормальные люди?

Но даже и самые потрясающие книги приходится закрывать, тем более когда в стране, с которой более полувека назад знакомились Сартр и де Бовуар, происходят поразительные вещи. Франция — страна «Мужчины и женщины». Да-да, и фильма такого, а главное — революций, в центре которых оказывалось освобождение женщины от патриархальщины, от мужского шовинизма, вообще открытие женщиной себя и открытие мужчиной в женщине равноправного субъекта, а не детородной машины. Эта Симона де Бовуар, авторица книги «Второй пол», так и осталась загадкой для советского и российского человека, как в ХХ, так и в ХХI веке.

Мне уже приходилось говорить, что не только политическое и социальное убожество, но и «бедность интеллектуального репертуара» (Михаил Ямпольский) постсоветской России, оказались плодородной почвой для путинской чекистской реконкисты последней четверти века. Снова появляются законы и решения суда, которые делают невозможным рациональный диалог с живущим по этим законам обществом. Сартр и Симона де Бовуар перестали ездить в Советский Союз после вторжения СССР в Чехословакию в 1968 году. С тех пор мужская Россия совсем придавила женскую к земле1.

20 января 2024 года Верховный суд РФ назвал феминитивы «специфическим языком» и приравнял их к участию в гей-парадах и выбору половых партнеров. «Участников движения объединяет наличие определенных нравов, обычаев и традиций (например, гей-парады), схожий образ жизни (в частности, особенности выбора половых партнеров), общие интересы и потребности, специфический язык (использование потенциальных слов-феминитивов, таких как руководительница, директорка, авторка, психологиня)», — цитирует издание текст решения Верховного суда РФ»2.

Крупнейший осколок советской империи — Российская Федерация, — как выясняется сегодня, пошел после заморозков конца 1960-х — начала 1970-х годов путем скуки и тошноты. Перед самым началом Второй мировой войны Сартр размышляет о последствиях этого состояния для человечества. Прямо сейчас мужское государство решило в очередной раз безнаказанно вторгнуться и в сознание безропотных постсоветских людей.

Возможно, это подхлестнет людей, занимающихся русским языком, любящих его и старающихся исправлять слабости и советские заскорузлости своего языка, взяться за спасение феминитивов, за освобождение их от пыли последнего века. Тут им в помощницы как раз и Симона де Бовуар, героиня книги Сесиль Вессье3.

DOI: 10.55167/0da98b1b4772

Comments
0
comment
No comments here
Why not start the discussion?