Преподаватель, Санкт-Петербургский гуманитарный университет профсоюзов, Санкт-Петербургская государственная художественно-промышленная академия имени Штиглица. [email protected]. ORCID: 0000-0003-4175-8005
Аннотация: В статье анализируется текст Ролана Барта «Сад, Фурье, Лойола» сквозь призму изучения специфических дискурсивных практик, используемых тремя авторами-«логотетами», основателями новых языков. Изобретенные языки противостоят «энкратическому» языку и либерально-буржуазному дискурсу и могут быть отнесены к категории «акратических». Антагонистическая языковая перспектива служит основой радикальной демократии и одновременно поддерживается ею.
Ключевые слова: Ролан Барт, дискурсивные практики, логотеты, радикальная демократия.
Сознание соотносится с опытом «через посредство какого-то конкретного языка, организующего понимание опыта»1. В книге «Сад, Фурье, Лойола»2 1971 года Ролан Барт предпринимает попытку реконструировать дискурсивные практики трех фигур — писателя Донасьена-Альфонса-Франсуа де Сада, социолога и социалиста Шарля Фурье и основателя ордена иезуитов Игнатия де Лойолы. Проклятый писатель, великий утопист и святой иезуит — или, по ироничному выражению Филипа Тоди, «негодяй, безумец и меланхолик»3 — рассматриваются как основатели новых нелингвистических языков — логотеты (или логофеты). Анализ логотетической деятельности осуществляется на основе биографий и биографем4, которые оказываются тесно переплетены и связаны телесно-текстовым удовольствием с дискурсивными мирами.
«При переходе от Сада к Фурье выпадает садизм, при переходе от Лойолы к Саду — общение с Богом»5 — в остальном, как подчеркивает Барт, письмо логотетов принципиально идентично. Оно основано на одинаковом наборе практик: это разделение (рассечение, раскраивание), точный подсчет вычлененных элементов и их классификация; практика создания образа посредством подражания; построение единой — эротической, социальной, фантазматической — системы.
Системно сходное письмо отражает процесс складывания искусственных языков, который отчасти проходит по модели образования естественного языка. В логотетической деятельности Сад, Фурье, Лойола используют одни и те же операции, первая из которых самоизоляция. Она образует пустое пространство, требующееся для возникновения нового языка и отделяющее его от уже существующих языков. Так, либертены Сада могут предаваться своей деятельности только в неприступных местах (замках, монастырях) и совершают путешествия лишь для того, чтобы впоследствии запереться; человеческие фаланги Фурье обитают в специально обустроенных фаланстерах, а сам утопист критикует цензуру господствующего дискурса и тем самым символически с ним порывает; для создания нового языка, позволяющего задавать вопросы Богу и декодировать его ответы, Лойола требует уединения, тишины и неяркого света.
Вторая операция заключается в артикуляции четко выраженных языковых знаков, которые определяются практикой разделения. Сад рассекает наслаждение в синтаксической манере на позы, фигуры, эпизоды, сеансы; Фурье разделяет людей на 1620 фиксированных типов по их страстям, маниям, которые обладают способностью сочетаться, но не смешиваться; Лойола последовательно раскраивает человеческое тело пятью чувствами, а повествование о Христе — театральными мистериями. Выделенные знаки воспроизводятся в соответствии с определенными правилами «сборки» языка, и объем творения заполняется синтаксисом, композицией. Сложение разделенных элементов восстанавливает целостность языковой системы. В результате не остается ничего несказанного и ничего, о чем нельзя было бы говорить. Удовольствие, счастье и коммуникация попадают в зависимость от негибкого порядка, функционирующего в системе новых языков. Ригидные правила комбинаторики, установленные логотетами, не оставляют читателю свободы.
Третья операция состоит в упорядочении схематичных последовательностей элементарных знаков в ритуале. Крупные знаковые последовательности подчиняются уже не синтаксическому, а метрическому порядку. Этот высший порядок имеет свою регулирующую, но не регламентирующую (т. е. лишенную субъектности) инстанцию, «постановщика»6: у Сада это либертен, руководящий ходом оргии; у Фурье — патрон или матрона; у Лойолы — настоятель или настоятельница монастыря. В результате ритуал оказывается порядком, который представляет собой форму планирования для удовольствия, счастья или для беседы с Богом и вне которого ничего нет.
Наконец, операция театрализации отличает бартовских логотетов от авторов систем — философов и ученых — в трансдискурсивной позиции7. Театрализация лишает язык границ. Логотеты заменяют стиль письма, определяемый как «форма» в оппозиции к «содержанию», его объемом. Их письмо воспроизводит структуру означающих, при которой основание языка оказывается неуловимым, а стиль теряет значение: «система распадается в систематику, роман — в романность, молитва — в фантазматику: Сад — уже не эротик, Фурье — не утопист, а Лойола — не святой; в каждом из них остается лишь сценограф, упорядочиватель структуры»8.
Именно письмо помогает объединить Сада, Фурье, Лойолу, и, как отмечает Барт, в этом объединении с его стороны нет ни малейшей намеренной провокации или произвола. Его критический метод состоит в том, чтобы избавиться в анализе от социального контекста и идеологического основания. Бартовский дискурсивный анализ противопоставляется прочтению на уровне смысла, которое редуцирует текст до «реалистической» референции. Чтение ради смысла затемняет роль языка: он утрачивает двустороннюю функциональность в дихотомии «формы» и «содержания», становится чем-то незначительным — инструментом, декорацией для выражения серьезных движений духа, ментального опыта. При этом буржуазная идеология предоставляет литературе изолированную, контролируемую территорию, иерархически противостоящую другим социальным сферам. В подобной «инструментальной» оптике тексты логотетов выглядят нелитературными и «убогими»9.
Барт подчеркивает, что письмо Сада, Фурье, Лойолы выходит за пределы декоративности (поэтому его нельзя категоризировать в установленных терминах стиля как красивое или неизящное) и аксиологической системы «реалистического» восприятия. Так, начиная анализ с Сада, Барт отмечает, что конвенциональное моральное осуждение, базирующееся на законе изображающей и подражающей литературы реализма, инициируется при чтении текстов на уровне референции. Однако Сад выбирает не категорию референции, а дискурс: либертенов от их жертв отличает возможность произносить речи и рассуждать. Эта прерогатива отождествляется с воображением, способностью оперировать кодами фигур по аналогии с кодами фраз. Наборы перечисляемых физических поз в конечном счете гарантируют духовную стимуляцию, и чем больше речемыслительных усилий прилагают либертены, тем больше они наслаждаются сладострастием. Эротика Сада появляется лишь во время рассуждения и философствования о преступлении, измерения его членораздельным языком, поскольку наслаждение гарантируется только после мысленного определения удовольствия. Преступление существует пропорционально количеству инвестированного в него языка. Следовательно, садизм оказывается только «грубым содержанием» текста Сада.
Конвенциональное буржуазное отношение к «утомительным» с литературной точки зрения «Духовным упражнениям» Лойолы и а(нти)логичным перечислительным нагромождениям Фурье цензурирует означающее, контрриторику логотетов. Бартовский анализ их текстов высвечивает первичность письма, его недекоративную, неинструментальную сущность. Отталкиваясь от господствующего дискурса и исключая его, Фурье и Лойола вырабатывают языковые шифры для обретения счастья и вопрошания божественной инстанции. Обе процедуры — как и в случае с Садом — отождествляются с завершенным, физически и символически организованным пространством, которое упорядочивает ввод и использование определенных элементов системной комбинаторики. Конечная цель достигается декларациями и измеряется ими же, дискурсы логотетов не отсылают к реальности и ни к чему не сводимы. Сад, Фурье, Лойола оказываются «заперты» в пределах письма.
Предельно дистанцируя Сада, Фурье, Лойолу от традиционных опасных ассоциаций — перверсивности, фанатизма, несбыточности, Барт «отключает» фокус морали: он исследует только их языки. В анализе тексты логотетов лишаются стимула в виде гарантирующих их движений духа — зла, социализма, веры. Тем самым Барт осуществляет попытку сместить, но не отменить социальную ответственность текста.
Одновременно фокус его анализа смещается с ответственности автора как фигуры, внесшей определенный вклад в свое время, историю, класс, на место и роль чтения и удовольствия от текста. Прояснение места чтения становится важным у Барта в контексте критики буржуазной идеологии, вернее, того, с какой позиции, из какого места ведется эта критика: пространство ли это не-дискурса («не будем же говорить и писать, будем сражаться»10, или пространство контрдискурса («будем говорить против классовой культуры»11. В последнем случае актуализируются те зоны, те аналитические рассуждения и фигуры, фрагменты культуры, из которых этот контрдискурс состоит.
Против идеологии, по мнению Барта, нельзя вести «невинные речи»: в сегодняшней ситуации выход за пределы буржуазной идеологии невозможен, язык замкнут в ней. Единственной возможной реакцией остается лишь символическая кража: для сопротивления идеологии Барт предлагает оторвать старый текст от культуры, стереть социологическое, историческое или субъективное многообразие определений, мнений, проекций.
Операцию кражи производили и сами Сад, Фурье, Лойола в отношении знаков культуры и языка. Выступая в качестве не писателей, а изобретателей, логотеты выбирали сторону оппозиции ко всему, что уже было сделано: они возводили сомнение в абсолютную степень и говорили о том, о чем до них еще не рассуждали. В этом заключался способ борьбы против цензуры, опирающейся не на запрет, а на доксу, вынуждающей говорить в соответствии с установленным расхожим мнением. Прагматическая сторона логотетической деятельности состоит не в разрушении доксы, а в желании сбить с толку, «оторвать» объект и слово от устоявшейся интерпретации. Изобретатели языков осуществляют символическую кражу элементов господствующего буржуазного дискурса с последующим «переворачиванием» и извращением их значения. Так, садическое удовольствие, референциально относящееся к сфере телесности, материальному, оказывается целиком обусловлено процессом порождения высказываний, идеальным; любой феномен объективной действительности у Фурье наделяется внутрисистемным «отражением» в виде контрфеномена12; ради «империализма образа» Лойола апеллирует к зрению в противовес домодерновой традиции возвышать слух как чувство, наиболее ассоциированное с духовным миром. Барт противопоставляет подобные дискурсивные изобретения, искажения кода провокациям и видит в них истинно революционные акты.
Таким образом, особенность логотетов заключается в том, что они стали авторами не только своих произведений, но и возможности и правил формирования других текстов как в тех дискурсивных плоскостях, которые были ими изобретены и разработаны, так и в принципиально иных, еще не существующих измерениях. Сад, Фурье, Лойола определили неограниченную возможность дискурсов.
Разделяя языки на энкратические и акратические, Барт определяет первые как развивающиеся и складывающиеся в поле власти, а вторые — как появляющиеся вне власти и часто выступающие против нее. Языки Сада, Фурье, Лойолы обрели характерные черты и сложились вне доминантной властной инстанции, следовательно, они могут быть категоризированы как акратические. Они противостоят, в терминах Барта, расплывчатому и нечеткому, противоречивому «языку массовой культуры и быта», «расхожих мнений», который маскируется под естественный природный язык. Акратические языки логотетов «обособлены от доксы» и парадоксальны, часто дистанцированы от властных инстанций13, не создают иллюзию дискурсивной натурализации. Напротив, они отчетливо принадлежат зонам концептуальных систем, поскольку в них с очевидностью явлены рефлексивные компоненты. Языки Сада, Фурье, Лойолы открыто демонстрируют творческий характер своего возникновения и способность к процессу самостоятельного движения и порождения смысла. Вместе с тем принципиально последовательная внутренняя регламентация (разделение, упорядочивание, комбинаторное соединение) делает невозможным вторжение некоего другого языка извне14: протоколы, вводимые логотетами, герметично изолируют их дискурсивные миры, в которых все уже сказано и определено.
Само по себе языковое движение не означает «войну языков», но приводит к ней в сочетании с конфликтной общественной ситуацией, когда социальные и дискурсивные различия осмысляются в модусе враждебности. Столкновение языковых систем, подразумевающее прерывание коммуникации между субъектами, но не фактическую войну, разворачивается в рамках «либерального использования языка». Противостояние дискурсов снимается в области письма, которое характеризуется процессуальностью и, следовательно, допускает смешение языков. В области письма «может быть открыто признан фиктивный характер самых серьезных, даже самых агрессивных видов речи»15, а потому письмо «абсолютно свободно». Смешение разных дискурсов в письме сообщает знанию гетерологичность и многомерность.
Вмешательство текста в социальное измеряется не популярностью у читателей и верностью социально-экономических референций, а насилием, которое выводит его за рамки сложившихся общественно-философских законов. Существование языка определено топикой16: он всегда исходит из определенной области, и потому всякий язык — «воинствующий топос». Новые языки Сада, Фурье, Лойолы, не лишенные властной интенции, оказываются некоммуникативными и упорядочивающими и противостоят энкратическому языку. Антагонистические позиции в языковом противостоянии тесно связаны с режимом радикальной демократии17: она не только учитывает и признает все различия, но и непосредственно зависит от них, что отличает ее от либеральной демократии и соответствующего репрессивного либерального дискурса, подавляющего, по мнению Барта, различие мнений и взглядов на мир разных социальных групп, поддерживая политическое «большинство».
Discourse Practices in ‘Sade, Fourier, Loyola’: Between Utopia and Suppression
Kseniya Vikhrova
Graduate Assistant, St. Petersburg University of Humanities and Social Sciences, St. Petersburg Stieglitz State Academy of Art and Design. [email protected]. ORCID: 0000-0003-4175-8005
Absract: The article interprets the text of Sade, Fourier, Loyola by Roland Barthes through his analysis of specific discourse practices used by the three authors, or ‘logothetes’, i.e. the founders of languages. The invented languages oppose the ‘encratic’ language and liberal bourgeois discourse and can be categorized as ‘acratic’. The antagonistic perspective of the languages serves as a foundation of radical democracy and simultaneously is supported by it.
Keywords: Roland Barthes, discourse practices, logothetes, radical democracy.