Казанский сад «Эрмитаж», более скромный побратим московского, не притязает на статус популярного места для отдыха и прогулок, хотя и ничто, на первый взгляд, элегический садик к его хмурому одиночеству не предрасполагает. С точки зрения удобства для туристов и горожан, «Эрмитаж» расположен, как нельзя удачнее, хотя и в очевидной тени достопримечательностей первой величины, в нескольких минутах ходьбы от площади Тукая (что для казанцев синоним к понятию «центр») и в обаятельном окружении заведений, рассчитанных оказывать гостеприимство посетителям с чеком «выше среднего». Определение «выше среднего» для этого района можно экстраполировать достаточно широко, но не стоит им злоупотреблять и превращать его в расхожую эмблему места. Вместо этого скажу аккуратно, что быть завсегдатаем тех мест сможет позволить себе далеко не каждый. Удивительным островком демократичности, выходящей в город, оказывается, как раз сад «Эрмитаж», но и в этом качестве он обнаруживает странную амбивалентность — притом с изрядной примесью мистицизма (к спиритической тематике мы обратимся в дальнейшем). Как неупокоенный дух, тяготеющий к посмертью и притом не оставляющий живых,
«Эрмитаж» стремится к двуединому существованию в качестве и дворцового парка, и места уединения, в соответствии со своим французским происхождением. Окончательно стать ни первым, ни вторым у него не получается: для придворной культуры он слишком «прост» и «бесхитростен», для темной лирики места одиночества (какими руины виделись Дидро) он «безыскусен» и «приземлен». Источников такого внутреннего разлада два: исторический и контекстный. Сперва я намерен коснуться темы контрастного соседства «Эрмитажа», прежде всего работающего на эффект отстранения места.
Окрестный район сада (который я про себя именую «маленьким Бруклином» — мимолетная и яркая ассоциация от первой прогулки по нему), несет на себе отпечаток достатка и светскости, но и вместе с этим почтительной старины. Незначительная его территория делает добрыми соседями исторические постройки XIX — начала XX вв. и современные бизнес-центры — (царства стекла и рулонных газонов с декоративными туями за безвкусно вычурной оградой — в их надменном облике уже неприятно сквозит анахроничностью). Советский стадион «Динамо» круглосуточно находится под наблюдением эклектичного дома Кекина; сталинки с их подобострастным неоклассицизмом с боков поджимают привлекательные дома, спроектированные статусными архитектурными бюро; их первые этажи — лакомые кусочки для арендаторов — поделены между кофейнями, ателье индивидуального пошива, европейской сантехникой (ее место вскоре станет вакантным), студией маникюра, брассериями и товарами для дома категории люкс. Академизм музыкального колледжа им. Аухадеева, художественной школы им. Фешина и театрального училища уравновешивается непринужденностью обстановки модных заведений. Студенческие общежития дышат одним воздухом с полузаброшенной ночлежкой, где, как говорят, одно время жил Горький (и такое, говорят также, неизгладимое впечатление она на него произвела, что он воскресил ее в пьесе «На дне»). Может показаться, что район в округе сада чрезмерно разношерстный и в этой многоликости ему заведомо отказано во внутренней гармонии, но удивительным образом брассерии, цветочные бутики, консерватория и бизнес-центр обнаруживают между собой больше сродства, нежели с самим «Эрмитажем». Оставаясь ареалом обитания преимущественно «надсреднего» класса, район относится к затененному садику настороженно и с недоверием: ничто из атрибутов его поэтичности не способно найти отклик у «по-светски» взыскательного вкуса. Не вдаваясь в иносказания, скажем просто: «Он скучный».
В то же время по окрестным улицам можно повстречать студентов и учащихся после занятий, художников с большими тубусами и папками под формат А0, а также фрилансеров, когда они решают сменить одно заведение на другое — для них уединенный сад-роща мог бы стать превосходным местом для встреч и тихого отдыха. Однако они в нем не задерживаются: его одиночество почти беспросветно, а лирика — сурова и холодна, словно «Эрмитажу» в сласть упиваться собственным отшельничеством. Внимание перетягивает на себя более дружелюбный и открытый Лядской садик, который горожане любят (а туристы до него не доходят). Там мы и встречаем всех тех студентов, учащихся, фрилансеров, а также обычных прохожих: они сидят у фонтана в центре Лядского, либо в сосновой роще на лавках рядом с памятником Державину. А когда вечереет, и смягчается летний зной, и золотистый отсвет ласково падает на кроны деревьев, дорожки вкруг фонтана наполняются самыми разными людьми. Я не вслушиваюсь в их разговоры и редко обращаю внимание на выражение их лиц, но когда садик внезапно загорается озорными огоньками гирлянд, то невольно, украдкой, заглядываешься на остальных, чтобы увидеть в их глазах, что и они разделяют с тобой это мимолетное радостное изумление, в котором больше чувства со-причастия со-бытию, чем эстетического переживания. И я с легким сердцем замечаю, что хотя бы этот слой цивилизации еще не отравлен одержимым поиском предателей, и для людей переживание опыта принадлежности, включенности, интегрированности все еще исполнено глубоких невыразимых чувств. Кто знает, может быть, ради присутствия при свершении этого несерьезного ритуала они и стягиваются вечером к фонтану.
«Эрмитажем» правит безвременье. И в этом есть своеобразная ироническая установка. Как известно, ритуал формирует коллективную идентичность за счет воспроизведения событий, относящихся к мифической пра-истории общины. Участники процессии повторяют те же действия, что и их далекие предки легендарного времени, воспроизводят и утверждают новый социальный, метафизический и природный порядок. Таким образом упраздняется историческое время, каждый присутствующий при свершении ритуала обнаруживает себя со-временником событий легендарных времен Начал, а также их непосредственным свидетелем. Но если в ритуалах решающим остается преодоление исторического времени, то в «Эрмитаже» оно уже оказывается преодоленным, ничто в его отчужденном облике не несет на себе приметы какого-либо времени он закапсулирован в неопределяемом моменте, не соответствующем ни одной точке временной оси. Он обтекаем потоком времени и таким образом ему не принадлежит, но и не отсылает к событиям легендарного, метафизического характера, что могло бы стать почвой, отправной точкой для конструирования его локальной идентичности. Попадая в пространство «Эрмитажа», становишься участником со-бытия, отрицающего событийность, в принципе. Тоскливое безвременье лимба — ближайшая тому аналогия.
Если «Эрмитаж» остается местом без отчетливой идентичности, то ситуация резко меняется, когда мы переходим в область городских легенд. Здесь репутация сада безвременья оказывается устойчиво связанной с нечистыми силами. В первой половине XIX в. на месте «Эрмитажа» располагалась усадьба помещика Ворожцова — человека непростого нрава, отличавшегося вспыльчивостью и жестокостью. Рассказывают, что помещик, когда был не в духе, за малейшую провинность засекал своих крестьян или слуг до смерти, а затем тела хоронил без отпевания в районе нынешней улицы Щапова. По легенде, одной из жертв помещика стал его собственный сын, по неудаче угодивший под горячую руку отца.
Дурная слава Ворожцова, которую он стяжал себе жестокостью и хладнокровием, быстро распространялась среди горожан и других помещиков, Поэтому когда в 1848 году, уже после смерти Ворожцова, усадьба сгорела дотла, то территория ее, хотя и была поделена между соседними имениями, в дальнейшем застроена не была. Рассказывали, что по ночам на территории усадьбы часто появлялся странный туман, в котором угадывались очертания засеченных крестьян и слуг. Стоило двинуться в его сторону, как туман резко дергался с места и вскоре растворялся.
Интересно, что легенда о призраках Ворожцовской усадьбы жива до сих пор. Риелторы признаются, что их клиенты неохотно рассматривают квартирыв районе «Эрмитажа», поскольку не хотят, чтобы в новом жилье обитали неупокоенные духи.
Преодолеть суеверные предрассудки не удалось ни разу. До 1900 года, когда цирковое семейство Сур открыло в саду манеж, и здесь стали проходить представления гастролирующих трупп. «Эрмитаж» старались обходить стороной. В дореволюционные годы в саду также появилось кафешантан и летняя сцена, но и они не прижились. Самые интенсивные изменения с садом происходили в 20-е и 30-е годы. При советской власти, когда «Эрмитаж» стал центральным местом для отдыха, где сосредоточилась культурная жизнь города. Так, в саду появилась летняя сцена, на которой выступал Шаляпин. Построили библиотеку, театр, давали выступления творческие коллективы. Окончательно из «Эрмитажа» жизнь ушла в годы войны, а затем функцию главного городского пространства для отдыха перенял парк Горького. Планы по переустройству сада, хотя и разрабатывались, и даже были утверждены в 1961 году, осуществлены не были. С тех пор над «Эрмитажем» сомкнулся купол атемпоральности.
Память о темной истории рощи-сада воплотилась в городских легендах, рассказывающих о духах, привязанных к нему. К крестьянам и слугам добавились другие персонажи с трагической судьбой. Казалось, будто репутация «Эрмитажа» сама притягивала к себе новых покойников.
Попытку1 переосмыслить тяжелое наследство сада в 2018 году предпринял местный художник Альберт Закиров. В уединенных местах «Эрмитажа» — вначале в трещинах на стволах деревьев, а потом и на асфальте — стали появляться изображения «духов» и языческие орнаменты, заметить которые невнимательному прохожему довольно трудно, но в этом и заключается задумка. Художник объяснил свой замысел желанием проявить духов-хранителей места, а их недоступность — спецификой стрит-арта. Уличное искусство, по его словам должно выступать в гармонии с природными формами, не перетягивая внимание на себя, а взаимодействуя с уже существующим. Такие же требования предъявляются к композиции рисунка и цветовому соотношению: «Я считаю, что стрит-арт должен быть неброским: рисунок, если он на дереве, не должен выпирать, он должен дополнять форму — это самое важное, не нарушать гармонию природы. Особой разницы между деревом и холстами для меня нет, просто дерево больше диктует свои условия, а на холсте я делаю что хочу. Но и в картине — все должно быть внутри. А броские иллюстрации портят вкусы: многие думают, что чем ярче, тем красивее».
Пока отношения горожан с «Эрмитажем» не складываются. Более привлекательные окружающие заведения и своеобразная репутация, продолжающая жить в историях о духах, удерживают между ними дистанцию. Вполне возможно, что подозрительность и недоверие можно будет сломить, если интерес к саду привлекут местные художники или городские активисты. Если сейчас локальная идентичность «Эрмитажа» в основном определяется памятью о забитых крестьянах и легендами о беспокойных призраках, то новой точкой кристаллизации в переформатировании образа места может стать постепенный отход от представлений, что по ночам здесь расхаживают мстительные мертвецы, в пользу нового мифа о скрытных, но благожелательных духах, присматривающих за садом и тайно передающих его богатую историю.
DOI: 10.55167/952965bb430b