Skip to main content

Failed Authority. Дисфункции власти в современной России

Published onFeb 10, 2023
Failed Authority. Дисфункции власти в современной России

1. Вступительные замечания о политическом авторитете

Классическое представление о легитимности политической власти выглядит, в упрощенном виде, следующим образом: люди соглашаются повиноваться чужой воле, потому что верят, или априори убеждены, в том, что в конечном итоге повиновение отвечает их собственным интересам. В случае, если основанием повиновения является насилие (принуждение), и человек лишь ждет момента, когда сможет восстать — это никакая не легитимность, и тем более никакая не власть.

Это противоречие наиболее ясно описала Ханна Арендт: «отец может утратить свой авторитет, либо побив ребенка, либо начав с ним спорить»1. Если применено насилие, значит, убеждения не хватило; если начат спор, значит, возникла ситуация равенства, где один потенциально может переубедить другого. Понятие «авторитет» ключевое для разговора о власти: в политической теории и философии именно «авторитет» используется для обозначения взаимно-признаваемой власти2, основанием которой является вера в общее благо (даже, если как считают «критики» авторитета, это все равно всегда обман властителем подданных3).

Данное основание добровольного подчинения, действительно, возникает из веры. Как показали исследования в областях эволюционного лидерства, антропологии, истории религии и биополитики, изначальное формирование больших человеческих сообществ было связано с верой в морализующих сверхъестественных агентов — иными словами, с верой во внешнюю инстанцию, обращение к которой и наделяло авторитетом как верховных лидеров сообщества (недоступных для регулярных физических контактов), так и посредников — которым внешняя инстанция и лидеры сообщества делегировали свой авторитет4.

Макс Вебер разделял политический авторитет по источникам на: (1) традиционный (вера в естественный порядок вещей, религиозный или квазирелигиозный), (2) харизматический (личное обаяние, вера в лидера per se), (3) рационально-легальный (вера в процедуру: демократическая легитимность). Во всех этих типах, так или иначе, присутствует вера: в Бога, давшего власть (1 тип), в богоизбранность или уникальные знания/качества вождя (2 тип), честность и, главное, обоснованность, правильность легальной процедуры для общего блага (3 тип).

Суммируя, отметим: власть в большом сообществе, с теоретико-концептуальной точки зрения, не может функционировать без, во-первых, апелляции к внешней инстанции, вера в которую создает идентичность члена сообщества и возможность локусов власти как добровольного подчинения — авторитета, и, во-вторых, без практики делегирования — без которой лидер, обладающий авторитетом, не может делегировать часть своего авторитета нижестоящим, не может «расщепить» власть и создать систему власти вне зоны личного влияния (от первобытного «расщепления» власти военных вождей и жрецов до современного разделения властей).

Внешняя инстанция политического авторитета варьируется в конкретных исторических контекстах и социальных ситуациях. Можно выделить основные типы (смешивающихся на практике5): традиционно-религиозная (духи природы, духи предков, сверхъестественные агенты в целом, боги и монотеистический Бог, сверхконцепции Судьбы, Дхармы, Сансары и т. п.), идеальный образ (Государство, Народ, Нация), идеологическая—утопическая (общепланетарное коммунистическое или мондиалистское будущее, имперская мечта мирового господства, всемирная революция и пр.), демократическая (справедливость и разумность ценностей, принципов и институтов демократического устройства). «Чистых» типов при эмпирическом анализе мы не встречаем: отсюда возникают «гражданские религии» и прочее.

Однако апелляция к «небесному» авторитету внешней инстанции для обоснования «земной» власти эффективна лишь в том случае, когда веру во внешнюю инстанцию разделяют те, на кого эта власть направлена. Насильно заставить верить невозможно: можно убедить, и в убеждении могут содержаться элементы насилия, в т. ч. и дискурсивного. Но без веры, какой бы навязанной она не была, в конечном итоге насилие и принуждение подменяют власть, а значит сообщество будет существовать лишь до тех пор, пока сохраняется страх и ресурс его поддержания.

2. Внешняя инстанция: культ прошлого и антибудущее

За обоснованием своей власти политическое руководство России обращается не к рационально-легальным принципам (сохраняя на инструментальном уровне видимость выборов и работы «демократических» институтов), а к традиционным, идеологическим и идеальным образам.

Культ Великой Отечественной войны, протянувшийся от военно-патриотического кинематографа до школьных уроков «памяти», символических ритуальных мест («вечный огонь»), ежегодного общенационального праздника 9 мая и т. д. является фундаментальным источником власти в понимании руководства России. И вторжение в Украину6, и военная операция в Сирии7, и аннексия Крыма8 — были оправданы и для внутренней, и для внешней аудитории (кейс Сирии: приглашение к созданию «новой антигитлеровской коалиции») через апелляцию к Великой Отечественной—Второй мировой войне.

Когда в 2010 г. правительство Москвы решило разместить к 9 мая плакаты с изображением Иосифа Сталина как «одного из маршалов СССР»9, федеральный центр выступил против. Вероятно, это было связано с нежеланием «разделять» общество вокруг мифа, который должен исключительно «объединять». Именно «кощунственное» обсуждение блокады Ленинграда было использовано как повод для отключения телеканала «Дождь» от кабельных и спутниковых операторов10.

Но культ Великой Отечественной войны вписывается в более широкую историческую рамку. Симбиоз с Православием можно увидеть, например, рассматривая символический комплекс «Главного храма Вооруженных сил»11, памятник Владимиру Святому на Боровицкой площади, риторические обращения к временам Петра I12, духовно-традиционным ценностям13 и т. п.

Также сегодня мы видим, как при необходимости «мобилизации» и в попытках обосновать «народную войну» (словами первого заместителя руководителя администрации президента14), из культа прошлого родился новый стратегический нарратив — его можно обозначить как антибудущее. Это не просто антизападничество, а именно риторическое обеспечение борьбы с так называемой «неолиберальной культурой»15. Внутри этой борьбы альтернативой «западному» проекту выступает проект «традиционный» — иными словами, утопия из прошлого, то ли из Ялты-1945, то ли из времен Петра I / Екатерины II. Особую значимость внутри этого нарратива имеет блок «борьбы за суверенитет»: и именно на примере «суверенитета» лучше всего видна главная отличительная особенность всей этой идеологической системы — внутренняя пустота.

Говоря о «суверенитете», политические деятели России имеют в виду не то же самое, о чем писали Гоббс и Боден, что имелось в виду в Вестфале-1648. Их «суверенитет» не имеет отношения к современной, многолинейной и разнонаправленной концепции «суверенитета», представляющего собой шкалу — набор компромиссов в различных областях; вовсе не «великую цель», а инструмент оценки положения государства и/или сообщества. Но в риторике политических деятелей России, включая и президента, и его пресс-секретаря, и прочих официальных лиц, включая нормативные документы16, термин означает вещь куда более простую: власть во всей ее полноте на территории России должна принадлежать текущему руководству страны, которое должно иметь свободу в определении и претворении в жизнь внешней и внутренней политики. Точка. Ни внутренние системы контроля (демократические процедуры выборов, независимые СМИ, независимость ветвей власти и т. п.), ни внешние (международное право, членство в международных организациях) не имеют над этим приоритета, и при необходимости могут быть «без вреда» демонтированы.

Попытки провести систематический анализ современной российской идеологии, как ее пытается сформулировать политическая элита, носят характер либо реконструкции, либо ретроспекции. В некотором роде это повторяет кейс философа Александра Дугина, который всегда писал в примерно одинаковом стиле геополитического метафизического мистицизма, и умозрительные построения которого, в упрощенном виде, в определенный момент оказались удобны для оправдания политики. При этом слухи о его «закулисном влиянии» до сих пор не подтверждены.

«Историософия Кремля» не существует в виде оформленной доктрины. У нее нет ни «символа веры», ни ясного понимания цели, ни «образа будущего». Вместо этого есть набор риторических аргументов и подвижных убеждений. Да, убеждения президента Путина, полагаю, реальны — и, по внешним признакам, в некотором смысле они даже последовательны. Но идеология, а тем более политический образ внешней инстанции, который должна разделять «нация», не может существовать в голове одного человека — и транслироваться в зависимости от того, какие аргументы его спичрайтеры подобрали для нового выступления. В частности, это причина, по которой попытки определить и зафиксировать «рашизм» как идеологию остаются пока предметом публицистики, а не научной дискуссии17.

Означает ли это, что в современной России отсутствует, или, сказать точнее, имитируется обоснование политической легитимности и политического авторитета через внешнюю инстанцию идеальных образов прошлого и антибудущего? Некоторые из специалистов придерживаются именно этой точки зрения: например, журналист Андрей Перцев в колонке для Фонда Карнеги предполагает, что мы наблюдаем сейчас окончательный разрыв между «народом», который хочет стабильности, и президентом, который «бороздит просторы вселенной»18. Это, конечно, упрощение: полагаю, часть граждан России, хотя точно измерить ее (на данный момент) едва ли представляется возможным, действительно сопрягается с политическом руководством страны в вере в культ прошлого, борьбы с Западом и т. п. На некоторую часть влияет пропагандистская машина, из умеренных делая сторонников; других она переубеждает за счет постоянного «дискурсивного наступления». Но веру некоторых только поддерживает, попадая в «изначальный запрос» (это моя гипотеза).

Для того, чтобы подтвердить или опровергнуть подобные предположения, необходимы глубокие социологические исследования: из тех, что пока нам доступны, подобных выводов не сделать: «цифры — необходимая, но поверхностная картина реальности. О чем говорит цифра 60% поддержки военной операции сегодня, на 38-й день ее проведения? Об эффективности пропаганды военной кампании в Украине, о высоком рейтинге самого Путина, о том, что ее поддерживает больше людей, чем не поддерживает? О готовности записаться в добровольный батальон или терпеть экономические сложности? <…> Мы все еще замеряем отражение телевизионной картинки. По мнению 29% опрошенных, украинцы дружелюбно встречают российские войска, а 15% утверждают, что военные действия идут только на территории Донбасса»19.

Но некоторые данные, как например исследование службы Russian Field, служат косвенным доказательством. В данном исследовании уже дважды (в 8-ой и 9-ой волнах опросов) респондентов спрашивали: «Если Владимир Путин завтра объявит о начале нового наступления на Киев, Вы поддержите такое решение?», а затем «Если Владимир Путин завтра подпишет мирное соглашение и остановит военную операцию, Вы поддержите такое решение?» — и в обоих случаях от 60% до 75% отвечало положительно. Команда Russian Field дает следующую интерпретацию:

Не противоречит ли это повторяющимся от волны к волне цифрам поддержки «военной операции»? Ключевым моментом здесь является, конечно, ссылка на Владимира Путина. <…> С респондента снимается «бремя власти», ответственность за принятие решения: оно подается как свершившийся факт, и участнику исследования остается лишь выразить свое отношение к этому факту. В таких условиях те, кто занимают ту или иную позицию независимо от поддержки Путина, остаются при своем мнении; те же, кто выражает поддержку «военной операции» в рамках общего доверия Президенту, будут готовы принять любое из двух его противоположных решений. <…> эти вопросы хорошо демонстрируют неоднородность поддерживающих «военную операцию». Колебания долей в течение двух месяцев также показывают, что при такой постановке вопроса мнения россиян куда более пластичны, чем когда им приходится определяться с «решением» самостоятельно»20.

Рассинхронизация в вопросе желаемого будущего, когда с одной стороны значительная, если не большая часть граждан ценит стабильность и статус кво, в то время как политическое руководство в поиске источника легитимности и авторитета обращается к идеологической внешней инстанции, причем обращается инструментально, спорадически, а не системно — подталкивает нас к выводу о провале в современной России легитимации политического авторитета через внешнюю инстанцию. Из этого заключения следует, что президент Путин, как верховный политический лидер страны, хотя и обладает безусловным политическим авторитетом (без которого он бы не смог осуществлять управление страной и контроль над силовым блоком), на самом деле является носителем не традиционного или легального, а скорее харизматического, личного типа авторитета (по Веберу), причем весьма ограниченного по базе поддержки.

3. Делегирование политического авторитета

Внешняя инстанция — не просто источник авторитета и легитимности власти, а в том числе и средство для делегирования авторитета. В традиционном модусе Господь Бог делегирует власть монарху и священнослужителям, и далее монарх, как помазанник Божий, и служители культа, как говорящие от Его имени, получают часть власти Господа. Они не сами «берут» себе эту власть и этот авторитет — Господь наделяет их им на каждой ступени иерархии, вплоть до социального авторитета патриарха—главы семейства.

Делегирование власти в бюрократии работает, как ни странно, примерно тем же образом. В авторитете бюрократии есть прагматический (целевой) элемент - практический аспект администрирования жизнедеятельности, но есть и дискурсивный (или системный) элемент: бюрократ властен лишь до тех пор, пока он встроен в общую систему власти (является ее ячейкой). Человек (агент) не может взять и объявить себя администратором на определенной территории — ему необходимы полномочия, которые ему делегирует институт власти, обладающий политическим авторитетом. В случае России окончательным (ультимальным) политическим авторитетом обладает лишь президент Российской Федерации — в личном качестве Владимира Путина.

Известно, что у значительной части населения России любовь к Владимиру Путину соседствует с ненавистью к «правительству» — а точнее, к администрированию страны, к курсу внутренней (в отличие от «внешней») политики. Этот нарратив популярен даже среди пропагандистов: особенно ярко он проявился в процессе мобилизации21. Традиционно это консервативная, «телевизионная» аудитория: ностальгирующие по СССР, винящие во всех бедах России 90-ые, олигархов, приватизацию, требующие «расстрелов за коррупцию» и недоумевающих, почему же Владимир Путин до сих пор не навел порядок внутри страны железной рукой. Полагаю, часть тех же граждан готова присоединиться к критике действий президента «справа»: «если не готовы воевать до конца, не нужно было и начинать».

Но ситуация «разведения» дурного администрирования и всевластного, всемогущего и всемудрого Президента возникла не случайно. «Ручное управление» страной, которое Владимир Путин беспрестанно демонстрировал на своих «прямых линиях» и тому подобных мероприятиях, являлось в некотором роде частью долгосрочной стратегии по утверждению личного авторитета Президента (как института) над авторитетом и возможностями бюрократии и «технического» правительства. При этом бюрократия в стране продолжала и продолжает работать: но ее легитимность парадоксальным образом оказалась связана не с президентом и его личным авторитетом, а с рациональной легитимностью по Веберу. Возникла система «двойной» власти, где есть витающий в эмпиреях прошлого и будущего Великий Лидер, а рядом есть дурная, низкокачественная, но все же работающая администрация, в ежедневном режиме обслуживающая страну.

Решение о проведении мобилизации нанесло по этой системе «двойной» власти удар. Бюрократия столкнулась с необходимостью реализовать запрос президента в масштабах всей страны: и несмотря на объявленное достижение целей, и отсутствие (пока что) массового протеста, стало ясно, что бюрократия не справляется с задачей. Ресурса для того, чтобы из «специальной операции» сделать «народную войну», у бюрократии нет. Более того, пока что оказывается, что ресурса авторитета на осуществление такой дискурсивной трансформации нет и у Президента России. Выяснилось, что в условиях отсутствия ресурса легитимации через разделяемую и признаваемую всеми внешнюю инстанцию, чем более решительного вмешательства в личную жизнь граждан требует Президент, тем меньше рационально-легального авторитета остается у бюрократии.

Более того: когда встал вопрос об «окончании» мобилизации, выяснилось, что «слово президента имеет силу большую, чем указ»22. Таким образом, авторитет бюрократии снова был принесен в жертву политической целесообразности.

Систему, выстроенную на политической демобилизации, нельзя развернуть в сторону мобилизации «волевым решением». Поэтому то, что мы наблюдали с начала военной мобилизации в России, я полагаю справедливым обозначить как провал системы делегирования политического авторитета.

4. Потеря авторитета и война как попытка его вернуть

В первые дни войны политолог Глеб Павловский сформулировал следующий тезис: «это решение одного Путина, — может быть, именно этим для него оно и ценно. Что он сам решил, а не кто-то другой, он вернул себе суверенитет — в своем воображении, конечно»23. К середине четвертого президентского срока Владимир Путин, по мнению политолога, утратил рычаги управления страной — исполнимость даже его прямых указаний снизилась, как и возможности прямого влияния на государственное администрирование. Элиты и его окружение окопались на финансовых и политических потоках, фактически устранив президента от власти — оставив ему лишь те самые внешнеполитические эмпиреи. Исчезновение «крымского эффекта»24 и возвращение рейтингов на докрымский уровень, с другой стороны, стали свидетельствами кризиса личного авторитета Президента уже не со стороны элиты, а со стороны граждан.

Ряд специалистов считает, как вторжение в Украину было попыткой «повторить» Крымский сценарий: и даже когда вторжение пошло не так, как было задумано, «присоединение» четырех областей Украины к России с точки зрения ритуала и церемонии выглядело «присоединением Крыма 2.0»25.

Мы не знаем, по крайней мере на данный момент, чем доподлинно руководствовались лица, принявшие решение о вторжении и/или склонявшие президента к этому решению. Однако фактически ситуация сложилась так, что «объединение вокруг флага» стало вынужденным. Оставшись без источников авторитета, без разделяемой гражданами идеологии и общей веры во внешнюю инстанцию, выяснилось, что единственный оставшийся источник авторитета для руководства России сегодня — внешняя инстанция страха.

Концепция антибудущего, о которой речь шла выше, является в некотором роде прологом: логика антизападничества и построена на страхе перед «наступающим неолиберальным рейхом». Но одно дело — наступление культурное и эфемерное, и совсем другое — реальные боевые действия, идущие у самых границ страны.

Власть, которая основывается на внешней угрозе, это не то же самое, что власть, стоящая на насилии. Хотя и там, и там, обоснованием подчинения является страх, в нашем случае это не прямое насилие, а дискурсивное. Граждан убеждают — по всем доступным каналам — что им грозит реальная, недвусмысленная, физическая опасность. И единственное (единственный), кто стоит между ними и недремлющим врагом — это Президент Владимир Путин. Если раньше подобные разговоры о приближении НАТО к российским границам могли носить отвлеченно-теоретический характер, то сегодня железным аргументом убеждения является сам факт ведущейся против Украины войны — и правда, если бы угроза не была прямой и явной, неужели Президент бы решился на войну, причем такого масштаба?..

Точно это выразил Александр Баунов: «…сторонники Путина и его войны воспринимают вторжение в Украину не как агрессию против соседнего государства. Для них это акт сопротивления, ответный удар по гораздо более могущественным силам Запада»26; иными словами для них Путин не атакует, а защищается, ведет оборонительную войну.

Кризисная ситуация и военное положение («чрезвычайное положение»27), в принципе, способны восполнить дефицит авторитета и ресурса легитимности. Особенно в ситуации, когда мы имеем дело с атомизированным обществом, нуждающемся в стабильности и не готовым к самоорганизации и коллективному действию в борьбе за политические права. Некогда популярный лозунг «если не Путин, то кто?» ясно отражает состояние растерянности общества, лишенного политических авторитетов.

Неочевидным образом, однако, персоналистский характер политического авторитета президента Путина в итоге оборачивается кризисом преемничества. Преемник, даже получив власть из рук Владимира Путина, не будет обладать той же легитимностью. Авторитета самого Путина уже не хватит — иначе бы и война, как средство восстановления властного суверенитета, была бы не нужна.

Российская Федерация, как политическое образование, оказалась в очень тяжелой ситуации. Государство дисфункционально28. Но политический авторитет, даже в своих неформальных, наиболее текучих и живучих формах, тоже дисфункционален. Внешняя инстанция страха — перед идущей уже войной, перед ядерной атакой, перед наступлением Запада и НАТО — последнее, что осталось, для того чтобы поддержать ненасильственное правление и сплотить граждан (значительную часть) вокруг Кремля. В некотором смысле эту идеологию можно назвать, по аналогии с антибудущим, антиидеологией — строящейся не на попытке создать утопию, а скорее на призыве избежать (выдуманной) антиутопии.

Каковы будут последствия?

Строить предположения, тем более на основании концептов и гипотез, — значит спекулировать. Тем не менее несколько тезисов — в том числе для провоцирования дискуссии — выдвинуть можно.

Во-первых, кризис формальных институтов, как известно из истории, «оживляет» дремлющие неформальные структуры. Это касается и мафиозных, криминальных структур, так и религиозных, квазирелигиозных групп; региональных националистических объединений и т. д. Те лидеры, которые будут способны сохранить во время кризиса государства свои структуры, окажутся в выгодном положении — и смогут повлиять, в дальнейшем, на будущее России. Степень их влияния обсуждаема. Но также нам известно, что в ситуациях, когда кризису государства и формальных институтов способствует практика «зачистки» политического поля и уничтожения несогласных, — в итоге «выжившими» оказываются не мирные, ненасильственные и готовые к компромиссу, а наоборот, наиболее радикальные объединения и структуры. Ограниченность политического влияния они будут способны заменить готовностью идти на жертвы.

Во-вторых, в случае, если перед следующим(и) поколением(ями) государственных деятелей России встанет задача строительства полноценного, а не квази- государства, то проблема политического авторитета — особенно после катаклизмов XX века и начала XXI века — станет ключевой. Где взять источник легитимной власти — который будет способен объединить «в одной вере» и молодое городское население, желающее быстрых реформ, и разочарованных и испуганных «пожилых» (а Россия, известно, страна стареющая)? И это, разумеется, не вопрос «государственной идеологии». Внешняя инстанция политического авторитета — институт, который скорее находится в противоречии с формальными идеологиями. Будет ли достаточно «веры» в разумность, честность, благость демократических процедур? Станет ли идея строительства адекватного и современного государства, гарантирующего права и свободы человека, востребована? И особенно для тех, кто уже прошел периоды «разочарования» в 90-е и начале 2000-х годов? Не возникнет ли соблазн «мобилизовать» граждан России на государственное строительство и участие в политике через призыв к «национальному реваншу» — и уже не карго-варианту, как с культом Великой Отечественной войны, а к искреннему реваншу — «местью» за фактическое поражение в войне «с Украиной и блоком НАТО»?

Это не более, чем гипотезы. Но факт в том, что в России произошло (было произведено) замещение политических институтов, как формальной государственной власти, так и неформального политического авторитета, ситуацией кризиса и чрезвычайного положения. Долгосрочные последствия этой аберрации нам только предстоит осознать и проанализировать. Но сейчас уже ясно — простого и скорого решения не существует.


Кандидат политических наук

Аннотация: Политический авторитет, как способ использовать власть без прямого принуждения, — ключевая проблема современной России. В поисках источника легитимности руководство России обращается к истории, пытаясь придумать «идеологическую внешнюю инстанцию» авторитета, и одновременно пытается удержать рационально-легальный тип легитимности как авторитет бюрократии. Если до начала войны эти стратегии могли иметь ограниченный успех, то после 24 февраля и далее — объявления (частичной) мобилизации — по обоим направлениям, кажется, возникли проблемы. Россия представляется сегодня страной, где государственные дисфункции усугубляются дисфункциями политического авторитета и в формальном, и в неформальном смысле. В этом случае, в качестве одной из причин войны можно с некоторой степенью уверенности называть попытку руководства страны вернуть себе политический авторитет, которого у них почти не осталось, через создание кризисной ситуации и де факто режима «чрезвычайного положения».

Ключевые слова: политический авторитет, политическая власть, «чрезвычайное положение», легитимность, Россия, государство, страх.

DOI: 10.55167/0dad7296c69c

Failed Authority. Malfunctions of Political Power in Russia
Kirill (Cyril) Fokin, PhD in Political Science

Abstract: Problem of Political Authority as obeyance without coercion is crucial to contemporary Russia. The Russian Leadership in its quest for a source of legitimacy tries to invent some kind of external authority, using history and people’s memory as tools, and at the same time to preserve rational and legal types of authority for bureaucracy. These strategies were partly successful before the war. However, it seems that after the 24th of February and after the (partial) mobilization these strategies are starting to fail. Russia appears as a country where bad governance and dysfunctional state system are being redoubled by the malfunctions of political authority both in formal and informal ways. If we use this optics, it seems logical to consider the attempt of Russian Leadership to “get back” political authority as one of the main reasons of the war. They tried to create a situation of a crisis and the “state of emergency”, because they knew that the systems of their authority are failing.

Keywords: political authority, political power, “state of emergency”, legitimacy, Russia, state, terror

Comments
0
comment
No comments here
Why not start the discussion?