Слепые пятна российского правосознания в зеркале философии права Иммануила Канта

К продумыванию проблем права Кант приступил в конце жизни, когда уже были написаны три фундаментальные «Критики», а здание критической философии обрело цельность. В этом смысле обращение Канта к философии права не было продиктовано исключительно теми философскими задачами, которые были поставлены Кантом в его работах по этике, и прежде всего, в «Критике практического разума». Моральное долженствование, суть которого заключается в том, чтобы относиться к человеку, как в лице самого себя, так и в лице всякого другого, только как к цели, но никогда как к средству, само по себе не переходит в правовое отношение, и поэтому философию права невозможно построить исключительно на фундаменте этики. Думается, что побудительным мотивом к изложению собственной философии права стали для Канта внешние обстоятельства. «Метафизика нравов», главное произведение, в котором Кант дал развернутую трактовку основных понятий права, была написана в 1797 году, под завершающие аккорды грозовых раскатов Великой Французской революции, когда во Франции на смену Конвенту уже пришло правительство Директории, а на севере Италии взошла звезда непобедимого полководца Наполеона Бонапарта. «Метафизика нравов» должна была, поэтому, дать ответ на вопрос, который так или иначе, волновал всех, кто стремился к осмыслению опыта Французской революции: как случилось, что революция, начинавшая с «Декларации прав человека и гражданина», и воспринимавшаяся современниками как заря свободы, выродилась в насилие над человеком, лишенным всяких прав? Как и почему взошедшее над миром солнце свободы превратилось в черную дыру террора, поглотившую тысячи жизней? Каким образом Общественный Договор, который Руссо считал возможным лишь на основании «всеобщей воли» (volonté générale), предусмотрительно отличаемой самим Руссо от «воли всех» (volonté de tous), воплотился в якобинском Конвенте, а Максимилиан Робеспьер, страстный поклонник Руссо, будет от имени «всеобщей воли» призывать к уничтожению тех самых «всех», кто этой воле так или иначе противится? Одним словом: как и почему свобода обернулась произволом? Не от того ли, что перерождение в произвол является неизбежной участью свободы, которая не заключена в рамки закона?

Именно этот вопрос определяет содержание учения Канта о праве. Будучи по своему характеру трансцендентальным вопросом, он направлен на выяснение условий возможности такого закона, содержанием которого были бы не частные определения человеческой деятельности, а сама свобода как таковая. Закон, содержанием которого является свобода, мы и называем правом. Поэтому в «Метафизики нравов» Кант сразу же вводит определение права как закона свободы, представляющее собой некий исходный парадокс, поскольку понятие закона изначально связано с принуждением и ограничением. Так, в «Критике практического разума» Кант говорит о свободе как «факте разума» (Faktum der Vernunft), который ниоткуда не выводим, и, соответственно, не может быть подчинен какой-либо внешней норме. Свобода является стержнем этики, она заявляет о себе в качестве способности человеческой воли быть для себя своим собственным законом морального долженствования. Поступок, сообразный принятым в обществе моральным нормам, но при этом не продиктованный свободно принятым на себя моральным долгом, будет легальным, но при этом лишенным какого-либо нравственного значения. Поскольку, как говорит Кант, «свободная воля и воля, подчиненная нравственным законам — это одно и то же»1, то свободная воля человека не может ориентироваться на какие-либо внешние нормы, не утрачивая при этом своего нравственного характера.

Именно поэтому между моралью и правом невозможно установить ни отношение последовательности, ни отношение иерархии. Более того, только строгое различение морали и права является необходимым условием возможности права как такового. Право вводится Кантом отнюдь не как юридическая норма, а скорее как критическое понятие, полагающее границу осуществления моей свободы в отношении свободы другого. В самом деле, я ни в малейшей степени не ограничен в присущей мне свободе относиться к другому исключительно как к цели, но лишь до тех пор, пока мое этическое отношение не сталкивается с произволом другого, рассматривающего меня в качестве средства, а не цели. Право призвано решить коллизию столкновения свободы с произволом, посягающим на свободу. Произвол как дурная свобода должен быть предотвращен правом как законом свободы. Поэтому, как говорит Кант: «Право — это совокупность условий, при которых произвол одного лица совместим с произволом другого с точки зрения всеобщего закона свободы»2

Испытав на себе сильное влияние Руссо, Кант, тем не менее, далек от прекраснодушных руссоистских представлений о человеке как об исключительно добром по своей природе существе. В написанной за несколько лет до «Метафизики нравов» работе «Религия в пределах одного только разума» Кант говорит о свойственной человеческой природе непреодолимой склонности ко злу. Право должно быть формой, которая не устранит эту склонность, но поставит ей необходимые пределы. Таким образом, если нравственный закон есть выражение моей свободы как субъекта морального сознания, то право есть лишь граница, определяющая условия совместимости моей свободы со свободой другого, так что всякое нарушение этой границы квалифицируется как злоупотребление свободой, к которому человек склонен в силу коренящегося в его природе изначального зла. Невозможность выведения права из морали означает, тем самым, не аморальность права, но его автономию. В той же мере, в какой мораль автономна в отношении к природным склонностям человека, с которыми она может вступить в экзистенциальный конфликт, право автономно в отношении морального сознания. Эту автономию права Кант определяет как «строгое право», которое он характеризует следующим образом: «Строгим правом можно назвать лишь внешнее право»3

Другими словами, право, будучи исключительно внешним правом, квалифицирует лишь действия человека, причем в основание такой квалификации не могут быть положены моральные оценки, касающиеся человека как субъекта морального сознания. Само моральное сознание как таковое может подлежать только моральной, а не правовой оценке, насколько последняя касается лишь внешних проявлений свободы человека, но не может судить его, человека, образ мыслей. Право как разграничение свободы и произвола необходимо является и строгим разграничением морали и права, которое можно отнести к выдающимся достижением правовой мысли Нового времени.

Именно здесь мы можем видеть фатальный изъян представлений о праве, который обнаруживается уже в русской философии XIX века. Так, Владимир Соловьев, один из лучших русских мыслителей, критикует свойственный Европе «юридизм» как бездушную форму, как одно из «отвлеченных начал», оторванное от безусловного начала нравственной жизни. Признавая, что право должно предупредить отношение к человеку как к средству или вещи, Соловьев, однако, признает за ним одно лишь отрицательное значение, целиком подчиняя его нравственности как высшему началу: «право, — пишет Соловьев, — есть низший предел или определенный минимум нравственности».4 Отвлеченность права должна быть преодолена в «правде», в которой явит себя соборное человечество. Однако Кант, утверждая, что никакая моральная максима не может быть полагаема в основание того или иного закона, выводит моральное сознание из-под действия законодательных норм. Таким образом, различение морали и права означает не господство бездушной юридической формы, но автономию этического сознания как, собственно, сферы свободы человека. Более того, разделение морали и права является необходимым условием правосознания, ибо право как закон свободы есть правовая гарантия свободы, без которой невозможен человек как моральное, а не только лишь как природное существо. Русская мысль, в лице Соловьева, не усмотревшая здесь ничего, помимо голого «юридизма», обнаружила поразительную слепоту к смыслу этого различия, и, тем самым, внесла свой вклад в правовой нигилизм российского сознания, следствием которого являются, одной стороны, аморальное общество, большая часть которого живет в серой зоне этической индифферентности, в том самом постыдном равнодушии к добру и злу, о котором с такой горечью писал еще Лермонтов, а с другой стороны — неправовое государство, постоянно опекающее этих моральных недорослей, и поучающее их на предмет того, что такое «хорошо», и что такое «плохо».

Вместе с тем, в понятии «строгого права» содержится ограничение деятельности государства, которое не имеет права заниматься регламентацией того, что относится к области морального сознания: убеждений человека, его верований, свободы его мысли и совести. Это ограничение развивается в совокупность институциональных разграничений внутри государственной власти, полагающих правовой предел деятельности государства. К таким разграничением относится разделение государственной власти на законодательную, исполнительную и судебную, и независимость каждой из этих ветвей власти. Рассуждая о разделении властей, Кант следует той традиции европейского правосознания, которая представлена Локком и Монтескье, однако при этом он вводит весьма необычное понятие автономии государства.

«Итак, — говорит Кант — таковы три различные власти, благодаря которым государство обладает автономией, то есть само себя создает и поддерживает в соответствие с законами свободы»5.

Таким образом, если моральное сознание автономно по отношению к природному миру, а право автономно по отношению к моральному сознанию, то, в свою очередь, государство обретает автономию, если в своей деятельности оно определяется правом как законом свободы. Следовательно, автономное государство, это не государство-самодержец, представленное сакральной фигурой его главы, а правовое государство (Rechtsstaat). Однако автономия государства означает и автономию общества, которое теперь выступает полноправным контрагентом государства, вследствие чего отношения государства и общества строятся теперь не иначе как в виде договора:

Акт, через который народ конституируется в государство — это первоначальный договор6.

Очевидно, что государство может быть правовым только лишь при условии признания общества как равноправной ему стороны. С другой стороны, и общество становится гражданским обществом только в том случае, если оно выступает как равная государству сторона договора. Напротив, поскольку гетерономия государства исключала бы общество как субъект права, то члены такого общества, будучи лишены правоспособности, выступали бы по отношению к государству только лишь как его подданные (subiectus), но ни в коем случае не как граждане (cives). В пределе, такая гетерономия означает полное подчинение государству всех сфер жизни общества, когда подданные, независимо от из происхождения и сословия, рассматриваются верховной государственной властью уже не просто как подданные, а как холопы (servus). Красноречивым примером такого отношения государственной власти в лице сюзерена к личности человека может служить переписка Иоанна IV с князем Курбским, в которой русский царь настаивает на своем полном праве казнить или жаловать своих холопов единственно по своей собственной воле. Отдаленный отзвук этой переписки можно расслышать в известной реплике российского императора Павла Первого: «В России нет значительного человека, кроме того, с кем я разговариваю, и лишь на то время, пока я с ним разговариваю».

Однако вместе с различением государства и общества, выступающими отныне как автономные и равноправные субъекты договора, мы получаем еще одно, чрезвычайно важное различие. Это различие права и закона, которое подразумевает, что не отнюдь не всякий закон может быть правовым законом. Право имеет место лишь в том случае, если имеются равные стороны, и только там, где правоспособность всякого отдельного гражданина равна правоспособности государства. Это правовое равенство гражданина и государства выражается, согласно Канту, в тремя принципами: 1) гражданской независимости, согласно которому человек имеет право не повиноваться никаким законам, кроме тех, на которые он как гражданин дал свое согласие; 2) гражданского равенства, то есть способности признавать власть только за теми лицами, на которые гражданин вправе возложить определенные правовые обязанности; 3) гражданской самостоятельности, в силу которой гражданин обязан своим существованием не произволу чиновника, а собственному, естественному праву. Таким образом, право есть равенство в отношениях общества и государства, которое включает в себя также и взаимную ответственность друг перед другом. В качестве закона свободы право есть такой закон, субъект которого является и его объектом. В определенном смысле право есть как бы закон обратного действия, когда законодатель, будь то в лице гражданского общества или государства, сам подчинен тому закону, источником которого он является. Таким образом, автономия государства есть самодержавие закона, который является законом свободы, то есть правом. Это правовое государство, о котором Кант говорит следующее:

Это единственно прочный государственный строй, при котором закон самодержавен и не зависит ни от какого отдельного лица; это конечная цель всякого права7.

Закон может считаться правовым только в том случае, если он соотнесен с правом как законом свободы. Соответственно, не может быть правовым такой закон, который, во-первых, оставляет законодателя вне действия этого закона, и, во-вторых, выделяет в обществе по тому или иному социальному или расовому признаку группу лиц, которые исключаются из сферы действия гражданских законов, и по отношению к которым применяются отдельные, и как правило репрессивные нормы. Таковы, к примеру, «Нюрнбергские законы» нацистской Германии, таковы действовавшие в СССР положения о «лишенцах», таковы принимаемые Государственной Думой РФ законы об «иноагентах», «нежелательных организациях», и многое другое.

Таким образом, философию права Канта с полным основанием можно определить как критическую теорию права. Поскольку смыслом критики, идущим от греческого κριτική является различение, то кантовская философия выстраивается как последовательность различий: морали и права; общества и государства; права и закона. При этом каждое различие полагает предел, а внутри предела — автономию той области, которая ограничена этим пределом: морали в отношении природы человека; права в отношении морали; и, наконец, государства в отношении общества, когда деятельности государства положен правовой предел. Отсутствие права как формы отношений государства и общества можно, поэтому, трактовать как отсутствие предела, которое в русском языке хорошо выражается словом «беспредел», и которое не только лингвистически, но также исторически связано с известным словом «опричнина». Действительно, поскольку предел является кромкой, очерчивающей область видимого, доступного зрению, то беспредел означает погружение во тьму кромешную. Опричники, прозванные в народе «кромешниками», являлись «государевыми людьми», подчиненными одной только воле властителя, и не подсудные земским законам. В этом смысле сама опричнина, как выражение государственного беспредела, не ограничена историческим рамками второй половины XVI века, а представляет собой систему организованного террора государства в отношении общества.

Выше уже говорилось о поразительной слепоте в отношении смысла различия морали и права, которое мы находим у многих русских мыслителей. Однако еще более поразительным и опасным по своим последствиям является неразличение права и закона, которое можно считать хронической болезнью российского правосознания. Право здесь попросту сводится к законотворческой деятельности, источником которой, в представлении большинства россиян, может быть только государство в лице его властных, исполнительных органов. Следствием этой неразличенности права закона является непонимание большинством «граждан» РФ того, что законы могут быть неправовыми, а само государство, принимающее эти законы, преступным. Эта тяжелая патология российского правосознания проявилась в том факте, что само понятие «гражданин», в СССР, а затем и в РФ, оказалось вытеснено в область уголовного словоупотребления, когда гражданином принято величать следователя, начальника тюрьмы или лагеря. Представления о праве в РФ до сих пор определяются постулатом «советского права», согласно которому право есть не что иное, как «социалистическая законность», а горизонт российского «правосознания» до сих пор очерчен известными высказываниями Владимира Ульянова-Ленина: «право — это воля господствующего класса, возведенная в закон»; «право есть ничто без аппарата, способного принуждать к исполнению гори права», и т. п.

Но поскольку, как говорит Кант, «законодательная власть может принадлежать только объединённой воле народа»8, то государство, которое в лице своих исполнительных органов становится единственным источником «права», узурпирует, тем самым, суверенную волю народа, и является деспотическим. Самой же деспотической формой власти Кант считает т. н. «отеческое» правление, когда государство, в лице мудрого вождя и учителя, или партии, которой будто бы открыт смысл истории, относится к гражданам как к несовершеннолетним, нуждающимся в неусыпной опеке и воспитании. «Правительство, — говорит Кант — которое было бы также законодательствующим, следовало бы назвать деспотическим в противоположность патриотическому, под которым однако подразумевается не отеческое правительство (regimen paternale) — самое деспотическое из всех правительств (к гражданам относятся как к детям), а отечественное (regimen civitatis et patriae), при котором само государство (civitas) хотя и обращается к подданным как к членам одной семьи, но в то же время относится к ним как к гражданам государства, т. е. по законам их собственной самостоятельности, каждый из них сам себе господин и не зависит от абсолютной воли другого лица — равного ему или стоящего над ним»9.

Такое государство на правах полицейского входит в частную жизнь, контролируя не только поступки людей но и образ их мыслей. При этом оно стремится подавить гражданскую самостоятельность, признаваемую Кантом в качестве одного из основных принципов правового порядка, приучая сограждан лишь к повиновению, которое заключается лишь в надлежащем исполнении правительственных законов, многие из которых, с правовой точки зрения, ничем не отличаются от беззакония. Правительственная власть такого государства усматривает серьезную опасность в любом проявлении гражданской инициативы, в подавлении которой для нее заключается гарантия ее собственной несменяемости. Само общество погружается при этом в уже упомянутую серую зону этической индифферентности, которая становится его хроническим, затяжным состоянием. Это — сумерки патерналистского сознания, путь из которого ведет либо в кромешную тьму государственного произвола, либо на солнечный свет агоры, как места собрания свободных граждан. Именно поэтому, Кант определяет Просвещение как выход человека из состояния несовершеннолетия, в котором, как он особенно это подчеркивает, человек находится по собственной вине, которая заключается в недостатке решимости и мужества пользоваться собственным разумом. Таким образом, девизом Просвещения Кант провозглашает слова Горация: Sapere aude, которое он переводит на свой родной немецкий язык: Habe Mut, dich deines eigenen Verstandes zu bedienen! — Имей мужество пользоваться собственным разумом! Таков этический императив, без которого невозможно никакое правосознание.

Доктор философских наук, профессор Свободного университета (Brīvā Universitāte, Латвия)

Аннотация: Статья рассматривает ряд важных аспектов философии права Иммануила Канта – достаточно актуальных в современной ситуации. Концепция права Канта основана на идее, согласно которой право автономно по отношению к моральному сознанию, а государство автономно по отношению к обществу. Кант утверждает, что закон может считаться правовым только в том случае, если он является законом свободы, признающим гражданскую независимость, гражданское равенство и гражданскую автономию граждан. Он утверждает, что различие между законом и правом должно быть проведено для того, чтобы государственная власть не стала деспотической и не посягала на гражданские свободы граждан. Закон, который позволяет нарушать пределы этой сферы или носит дискриминационный характер, не является правовым и должен вызывать противодействие. Кант утверждает, что правовое государство является единственным прочным государственным строем, а истинная свобода может быть достигнута только в правовом государстве

Ключевые слова: Кант, философия права Канта, нравственный закон, свобода, автономия, автономия государства, правосознание, пределы деятельности государства, этический императив

DOI: 10.55167/093c01d673bd

Blind spots of Russian legal consciousness in the mirror of Immanuel Kant’s philosophy of law
Ruslan Loshakov, PhD, professor at Free University (Brīvā Universitāte, Latvia)

Abstract: This article examines a number of important aspects of Immanuel Kant’s philosophy of law - quite relevant to the contemporary situation. Kant’s conception of law is based on the idea that law is autonomous in relation to moral conscience and state is autonomous in relation to society. Kant argues that law can only be considered as legal if it is a law of liberty, recognising the civil independence, civil equality and civil autonomy of citizens. He argues that the distinction between law and right must be drawn to ensure that state power does not become despotic and infringe on the civil liberties of citizens. A law that allows the limits of this sphere to be violated or is discriminatory is not lawful and must be opposed. Kant argues that the rule of law is the only lasting state system and true freedom can only be achieved in a state governed by the rule of law.

Keywords: Kant, Kant’s philosophy of law, moral law, freedom, autonomy, state autonomy, legal consciousness, limits of state action, ethical imperative