Филология и война

И тут мы можем повторить слова Мандельштама, которые были сказаны 90 или даже больше лет назад: «Чем была матушка филология и чем стала... Была вся кровь, вся непримиримость, а стала псякрев, стала всетерпимость...» В целом, несчастье всего советского периода состояло в том, что филология превратилась в такую нишу, в которой люди пытались спрятаться от идеологии, а попутно прятались и от реальности, и она этой нишей в значительной степени осталась. Мы не просто отстали на советскую власть, мы наблюдали. Со стороны, как какие-нибудь филологи классики в 1960-х — 1980-х годах пробивали лед традиционализма на Западе, создавали новые теории культуры.

Может быть, перебирая имена, можно сказать, что были историки, как, например, Арнальдо Моммильяно, Кенннет Дувр или Э. Доддс, которые меняли профиль целых направлений гуманитарных наук, воздействовали на свое общество. У нас этого совершенно не было. Классическая филология, с точки зрения ее места в обществе, не в академическом только мире, а именно в обществе, была нишей для выживания в агрессивной социальной среде. Функция утешителя хороша на какое-то время, но она не может принести ничего хорошего после нескольких поколений с опытом архаичного представления о гуманитарных науках как о хранительницах традиции. Историк и теоретик культуры Г. С. Кнабе объяснял мне в начале 1980-х, почему всю жизнь занимался не своим делом: «Нельзя быть на стрежне — снесут и утопят». Только на старости лет, дожив до минования СССР, Кнабе пришел «на стрежень». В силу преклонного возраста Кнабе, к счастью, не успел увидеть, какой сель снес и его поколение, и два последующих.

К этой войне филология не смогла подготовить свое, так сказать, население, потому что люди не думали, что это может оказаться актуальным, что язык, на котором говорят всякие жириновские и путины, что именно этот габитус как-то может изменить реальность. Разве это все не пустая болтовня, зачем анализировать это? Ведь есть же настоящий язык, есть высокая культура, а вот у них не настоящий. Меня часто спрашивали и спрашивают, зачем я копаюсь в этом дерьме, позабыв о словах Маяковского.

Но выяснилось, что это было нужно, что именно филология как наука могла что-то подсказать о том, что происходит в обществе и с обществом, и что нас ждет политически. Поэтому в глубине всего этого разрастается отчаяние и разочарование в гуманитарных науках как таковых. У очень многих студентов. У меня все-таки десятки студентов, если не больше сотни, которые за те 12 лет, что я преподавал в России, успели разъехаться. И не только потому, что я многим внушал мысль о необходимости поучиться за пределами РФ.

Они бросают эту всю филологию, они не хотят этим заниматься. Дальше они берутся за что-то другое. Так они преодолевают ошибку архаичного понимания филологии.

Сергей Зенкин уже говорил о культе Серебряного века. Конечно, это только метафора, но она действительно во многом определила ход исследовательской мысли. Речь идет ведь не только о 1914 годе. Все события, начавшиеся в России с русско-японской войны и общественное движение этого времени, вообще всё, что было с 1905 по 1914 год, и яростный всплеск национализма и все последовавшее — это предмет для критической рефлексии именно сегодня. В 1912 году, когда, с одной стороны, были либеральные движения, собиралась Дума и появлялись какие-то зачатки демократии, а с другой стороны, какой-нибудь П. Г. Струве, который говорил о том, что надо приструнить все эти малые народы, закопать украинство и другие малые народы и инородцев, так сказать, держать в узде и так далее. Ему тогда отвечали, например, Жаботинский. Это был литературно-общественный разговор. Это был разговор на очень хорошем русском языке о каких-то страшных исторических обстоятельствах. Как и когда закончился этот разговор? Две мировые войны и советская эпоха завалили кошмарным мусором и всю постколониальную проблематику развития языков, развития культур. Дубовая идеология должна была отгородить от страха, что продолжение разговора снова разорвет Россию. Но даже она не сразу стала такой дубовой. Постепенно филология уходила из общественного диалога в подполье. Огромная по масштабу привлеченных авторов и тем работа, проделанная «Новым литературным обозрением» (книжным издательством и его журналами), за тридцать лет не смогла напитать своими соками культурную толщу. Общество осталось отдельно, крупнейший гуманитарный проект — отдельно. Война показала, насколько верхушечным было освобождение разума времен перестройки. После 24 февраля 2022 года возникли новые организационные задачи, но можно определенно сказать, что снова войти в советскую реку с фигой в кармане, с готовностью интеллектуалов к цензуре и т. п. мерзостям, получается плохо.

И в это время возник, по-видимому, тот культ абстрактной классики, великих достижений нашей литературы, всякий раз иной. Но общее ощущение, что филология, как теперь и история, должна заниматься предписывающими практиками — как правильно говорить, какой язык настоящий, чистый, прекрасный, какая литература классическая, что за чем должно следовать, — осталось.

Вот это пристрастие к должному в конечном счете страшно развратило людей, и поэтому всякое живое воспринималось как неклассическое. И это общее представление широко распространено до сих пор. «Давайте не будем. Давайте не будем вот этих авторов, это неклассические авторы, это вообще неизвестно что. Новой литературы никакой нет. Надо ориентироваться на великие образцы». И в конечном счете это привело, как мне кажется, к последствиям, очень губительным просто для психики носителей языка, которые свой собственный язык презирают, относятся к нему без особого уважения в голове.

Где-то держат некоторый образ собирательного Пушкина, фотографируются на его фоне, а вот на то, что появляется живое, свое из своего поколения, на это внимания не обращают. Сам этот разрыв, мне кажется, тоже является предметом, должен быть предметом изучения, но он углубляется сейчас на наших глазах.

Сергей Зенкин сказал о «великолепных осколках прошлого» — от Бахтина до Лотмана, — как и о том, что из их наследия в самой России актуализован оказался традиционализм или то, что менее всего для них обоих характерно.

Развивая мысль Сергея Зенкина, можно сказать, что вместе с советским догматизмом и начетничеством из генуинной гуманитарной практики ушла вообще всякая теория. Теория (и теории) и метод (и методы) исследования некритически оттеснены.

Понятно, что это отвращение к теории возникло у людей, поколениями заваленных мусором официальной идеологии. То есть теория была подменена идеологией. Поэтому когда кто-то говорил человеку о методологических основаниях, на которых он работает, человек немедленно сникал и закрывался от этого. Сам я был не только свидетелем, но до некоторой степени жертвой этой катастрофы, когда в 1990 году оказался в Европе, где теория и вопросы методологии были основополагающими, а у меня никакого вкуса к этому не было. Вернее, он был отбит.

Должно было пройти несколько лет, прежде чем я как-то это осознал.

Далее, проспали — широко, в массовом порядке — и критику языка как проблему метода размещения филологии в обществе. Мало того, что слово критика воспринималось то и дело как ругань, то есть не как разбор и анализ, а как «зубодробительное действие». Отругать, отвергнуть, наказать за то, что «не так» в научных работах. Можно было сразу обличить, так сказать, настоящих ученых и отделить их от ненастоящих в советской, в позднесоветское время, когда к тебе приходили и говорили: «Слушай, прочитай, мне нужна критика», — ты понимал, что вот есть нормальные люди, и как же их мало.

Или ты даешь кому-то работу и говоришь, мол, жду от тебя критики. То есть жду от тебя разбор. Это элементарная простая вещь. Но в сознании очень многих людей критика, в том числе и критика языка, критика оснований нашего мышления, оснований социальной жизни, оснований социальных и политических дискуссий — не получила, в общем, никакого развития. Можно действительно пересчитать по пальцам одной руки людей, которые этим занимались.

Лингвистов, которые этим занимались, таких, как Шмелевы, Ирина Левонтина, Максим Кронгауз. Этих людей мало, их ученики бежали из страны, нынешние завалы предстоит разбирать следующему поколению. Преступление против науки еще не осмыслено тоже.

Алексей Берелович упомянул Льва Николаевича Гумилева. Мне довелось с ним общаться некоторое время в самом начале и в середине 1970-х в ИНИОНе. Трудно было не подпасть под обаяние этого человека. Но каким же дремучим идейно был лес, из которого он вышел к этим вот позднесоветским людям, подавая нам какие-то мистические сигналы из недр того самого бесчеловечного мира, откуда свои сообщения передавал и Шаламов. Мне кажется, филологическая наука еще даже близко не подошла к обсуждению той антропологической катастрофы, которая привела к нападению на Украину.

У моего восприятия состояния гуманитарной науки в РФ есть несколько биографических изъянов. Один из них — случайное выпадение из российской жизни с 1990 по 2007 год, когда я почти не бывал в РФ, а преподавал, работал исследователем и журналистом в Германии, Дании и нескольких других странах.

После 17 лет жизни в Германии я в 2007 году вернулся в Москву преподавать и зафиксировал для себя одно обстоятельство. Я буду о нем говорить очень осторожно, чтобы, так сказать, не прослыть каким-то гонителем чего-то, но, тем не менее, должен сказать об этом. Меня поразил обскурантизм. Даже некоторая религиозная одержимость, показная религиозность вроде бы цивилизованных людей.

Главное: изменился контекст. Замечательный преподаватель древнегреческого Андрей Чеславович Козаржевский мучительно выпускал грамматику новозаветного греческого языка. Это было все совершенно невозможно, потому что религия в советское время преследовалось. Но когда это преследование кончилось, когда кончилась атеистическая пропаганда, то наачалась другая эпоха, которая, например, увидела в классической филологии старую верную служанку богословия. Современная наука зашагала к концу 19-го и началу 20-го века.

Классическая филология Ролана Барта это все-таки что-то совсем другое, чем классическая филология Сергея Ивановича Соболевского или Сергея Ивановича Радцига, хранивших очаг.

На прошлогодней встрече со студентами моего курса по «Риторике» Михаил Ямпольский сказал о страшном обеднении интеллектуального репертуара. Сведение репертуара культурной критики и общественно-политической борьбы к нескольким простейшим формам традиционализма, включая разговоры о «культурном коде», о раз и навсегда записанной «ДНК культуры» и т. п. — по большей части пустые метафоры.

И во время войны из всего богатства идей, научных теорий и научных школ тебя загоняют в какую-то совершенно беспросветную вакханалию.

В ходе войны всплыла тема войны языков. Она сама по себе ужасна, и неверно говорить, будто на фоне истребительной войны, которую РФ ведет в Украине, русские должны молчать, или русская наука должна, дескать, взять паузу, а у русских интеллектуалов нет права высказываться вовсе. Это совершенно не так. Более того, это снижает интеллектуальный горизонт и сулит тягчайшие последствия для будущего огромного региона. Наоборот, задача гуманитарной науки — говорить о психической боли, о культурных потерях, о близких и дальних последствиях войны. Это — самая настоящая научная и человеческая задача.

Предстоит несколько поворотов или даже переворотов в сознании русской филологии — к осмыслению колониального характера русской и советской культуры. К пониманию нового места славянского мира без прежней России, или Российской Федерации. Предстоит антропологический поворот. Предпосылки для него создает востоковед Сергей Абашин, републикующий на сайте Academia.edu памятники русского и советского востоковедения, но взятые в совершенно новой перспективе. Примерно так предстоит разгребать завалы текущей языковой политики.

В 2018 году, когда в России был принят закон о превращении языков коренных народов России и других народов России, так сказать, в факультатив, то есть и о прекращении преподавания на этих языках в университетах. Это не вызвало никакой реакции со стороны ученого сообщества. И это, конечно, особенно обидно, потому что когда мы смотрим на 1920–1930-е годы, мы обнаруживаем огромное количество ученых, занимавшихся тогда этими языками, занимавшихся младописьменными языками, и так далее.

Уже в ходе войны, глотая слезы бессилия, и престарелым филологам предстоит думать о языковых политиках близкого будущего. Думать о них, в том числе, на русском языке, потому что мы не для того противостояли нынешнему режиму, анализировали его действия именно в области (изнасилования) языка, чтобы сейчас поднять лапки.

Слишком многие люди пребывают сейчас в отчаянии, в том числе многие наши студенты, многие коллеги, потому что они не знают, как об этом говорить. Потому что как только ты начинаешь об этом говорить, тебя немедленно можно обвинить в том, что ты русофоб, что ты говоришь о чем то, что представляют носителей этого языка в ужасном свете, но не говорить об этом тоже нельзя.

И вот мы сталкиваемся, как я понимаю, с ситуацией, когда действительно существует огромная потребность в анализе языковых политик разных постсоветских и приближенных к ним сообществ, — в России, в Евросоюзе, в Украине. У меня как раз только что кончился такой курс в Свободном университете, но студенты не хотели, чтобы он кончался. Они хотели перейти к постоянно действующему семинару, сейчас мы готовим первую совместную публикацию на эту тему. А выпустив первый номер журнала о текущих языковых политиках, мы неизбежно сами становимся одной из институций анализа языковых политик и критики языка.

Другое дело, что постоянно заниматься только этим языком невозможно. Продолжая преподавать древнегреческий или заниматься Гомером и Мандельштамом, стараюсь дышать, дышать чистым воздухом. Но методологически совершенно необходимо понимать, что важнейшая часть нашей работы — ассенизационная.

Другой неожиданностью для меня после возвращения в Москву в 2007 году, после семнадцати лет отсутствия, был повсеместно распространенный расизм, который я, возможно, в такой мере не ощущал прежде. Это даже не русский национализм как идеология какая-то, а примордиальный, примитивнейший расизм, ксенофобия.

Хорошо помню момент, когда я напечатал маленькую статью в журнале «Век XX и мир» под названием «Речь и насилие». И мне тогда заместитель директора Института мировой литературы Петр Васильевич Палиевский сказал: «Человек с вашей фамилией должен трижды подумать, прежде чем печатать статью о русском языке».

Тогда для меня это было эксцессом, я сразу записал в дневник эти его слова. А вот в Москве нулевых годов я увидел это отношение и понимание в широкой студенческой среде. Был узкий круг, в котором я вращался, но за ним начиналась именно широкая среда, для которой я был чужой не из-за области моих занятий и интересов, а как инородец, как «лицо кавказской национальности». Русские русские, как говорил Андрей Битов, испытывают все большие трудности при сосуществовании с другими языками, вообще — с другими, но формально равноправными с тобой людьми, вроде бы соотечественниками. Все это остается не только не проработанным в школе и в семье, но усугубляется самой безобразной пропагандой ассимиляции и шовинизма.

Кстати, я и сам ловил себя на великодержавном шовинизме — именно как филолог и носитель русского языка как главного языка. Это прошло только в 1990-е, а так-то слышу, как кто-то говорит, например, с южнорусским говором или с каким-то еще акцентом, и отмечаю для себя это как сущностный недостаток говорящего. И с горечью вспоминаю мои школы, людей, которые боролись с этим своим несчастным акцентом, лишь бы его преодолеть, как Фазиль Искандер, или выслушивать сетования, как Людмила Гурченко.

Многие люди не могли получить работу, уезжали из Советского Союза, потому что они чувствовали себя людьми второго сорта в Москве, потому что они говорили с каким-то говором. Причем этот говор мог быть русским не только акцентом из другого языка. Это понимание в позднем возрасте пришло, мне было под 40 лет, когда я осознал это как проблему — и как мою проблему, и как проблему социума.

Неполноценный другой — со своим слабым, не таким, как надо, языком, — это ведь и основа современного антиукраинизма. Вы — это мы, возвращайтесь-ка назад. Вас вообще не существует, вы — это мы. А в противном случае вас вовсе не должно быть. Настоящий язык — это русский язык. А украинский язык — это какой-то диалект. Мы видим, что лингвополитическая безграмотность стала питательной средой для войны, и сейчас есть замечательные ученые, которые это понимают, но их мало, и они рассеяны по свету или молчат в русских и не русских городах РФ. На их глазах гуманитарные науки взяли на правеж. Чекисты проводят спецоперацию в области истории и истории литературы, повсюду, куда могут дотянуться. Но как можно требовать от кого-то оказывать этому натиску критическое сопротивление?

Через год после начала войны в Украине в РФ произошел новый лингвополитический поворот: оказалось, что Москва пришла в Украину, чтобы исправить украинский язык, вернуть его старую советскую форму.

5 апреля 2023 года российские новостные агентства сообщили миру, что в РФ подготовили новую линейку учебников украинского языка.

Вот одно из таких сообщений. В нем драгоценно каждое слово, поэтому я его целиком приведу.

Глава Минпросвещения еще в августе [2022 года] говорил, что в регионах Донбасса школьники смогут изучать украинский язык. В министерстве уточнили, что учебник украинского языка для младших классов уже разработан.

Минпросвещения России создало учебное пособие по «классическому украинскому языку» для учеников младших классов, также разрабатывается такое пособие для учеников средней школы, сообщил ТАСС замминистра просвещения Александр Бугаев.

«Учебное пособие появится. Для начальных классов разработка завершена. По 5–9-му классу работа тоже в полном разгаре, поэтому, как мы и говорили, соответствующие материалы, учебные пособия будут готовы. Преподавание у нас ведется на русском языке, но изучение украинского как родного, равно как и других языков народов России, — мы для этого создадим все условия», — сказал он.

В школах ДНР, ЛНР, Запорожской и Херсонской областей дети смогут изучать украинский язык как родной или в качестве факультатива, однако итоговый формат будет зависеть от решения в каждом конкретном регионе, пояснил Бугаев.

По его словам, в основном обучение в этих регионах ведется на русском языке. «Это правильно, когда человек имеет право по желанию знакомиться и изучать свой родной язык. Мы готовим тот учебник, который действительно отразит всю красоту, всю чистоту того традиционного украинского языка, который в советский период изучался в лучших наших педагогических традициях», — добавил собеседник агентства.

ДНР, ЛНР, Запорожская и Херсонская области были включены в состав России в начале октября прошлого года по итогам проведенных там референдумов. До этого глава Минпросвещения Сергей Кравцов рассказывал, что ученики школ Донбасса смогут изучать украинский язык как родной. По его словам, к началу сентября российские военные контролировали территории, на которых расположены 1183 детских сада, 1376 школ и 203 колледжа. Тогда же Кравцов сообщил, что для этих школ разработают специальный учебник классического украинского языка.

Президент России Владимир Путин еще в 2018 году подписал закон об изучении родных языков в школах. Он позволяет родителям учеников выбирать язык, который их дети будут изучать как родной, перед поступлением в первый и пятый классы: это может быть как русский язык, так и государственный язык одной из национальных республик.

«Классический украинский язык, каким его хотят представить в научной и учебной литературе, не совпадает с тем вариантом, который реально используется на Украине, рассказала „Ведомостям” доцент кафедры славянской филологии Воронежского государственного университета Елена Давыдова. По ее словам, причиной этого является «пестрый этнический состав населения» и разнородность территорий, вошедших в состав советской Украины.

«В Киеве каких-то 20 лет назад на украинском говорило не более 10% жителей. Грамотное молодое поколение предпочитало русский. Несколько иной была ситуация в сельской местности. Сегодня ситуация изменилась — выросло поколение, для которого знать и уважать свой родной язык не зазорно», — подчеркнула она, добавив, что украинский язык может быть также интересен специалистам из среды профессиональных филологов.

Итак, план «русского мира» дать свежезахваченным территориям Украины «красивый и чистый классический украинский язык», оказывается, несколько сложнее, чем мы могли бы подумать. Оказывается, российская армия решает благородную филологическую задачу — защищает поколение простых украинцев, «для которых знать и уважать свой родной язык не зазорно», от того «грамотного молодого поколения» киевлян, которое всего лет двадцать назад «предпочитало русский».

Не с этим ли своим особым, свободным киевским русским грамотное поколение вышло из-под контроля Москвы? А нам-то, объясняют кремлевские, этого как раз и не надо было; нам надобна Украина покорная, которая захотела бы из наших рук получать «классический, красивый и чистый традиционный украинский язык», факультативно преподаваемый «в лучших традициях советской школы». И, конечно, на русском языке, ведь преподавание в школе ведется не на каком-нибудь произвольном родном, а на единственном государствообразующем.

Филологии придется иметь дело со всей этой материей, изучать технику пропаганды, технику рекрутирования филологов на войну, шаг за шагом разбирать это преступление и против людей, и против науки.

Доктор филологических наук, профессор Свободного университета

DOI: 10.55167/8230e2db7d9f