Как российская наука выживает и развивается в изгнании

Довольно заметная волна1 ученых, преподавателей, студентов, уехавших из России еще в 2022 г., стала частью общей волны военной миграции. Сколько уехало, определить довольно трудно: кто-то возвращается (в основном, правда, чтобы уехать заново более подготовленными), кто-то пытается сохранять рабочее место дистанционно  и старается не анонсировать свое пребывание за границей. Студентов считать еще сложнее.

Приблизительно потери российской науки и образования в 2022-м — начале 2023 г. можно оценить в 2–3% от общего числа ученых и преподавателей — это около 7–8 тысяч человек. Цифра не поражает воображение, однако очевидно, что дело не столько в количестве уехавших, сколько в качестве. Уехали многие, кто фактически осуществлял глобализацию российской науки.

Многие, кто уехал до 24 февраля (а с 2012 г. количество уезжавших ученых и молодых, и среднего возраста выросло в пять раз2) в долговременные командировки для работы над научными проектами, также перестали рассматривать перспективу возвращения. Отдельно стоит упомянуть иностранных преподавателей и ученых, большая часть которых уехала почти сразу после начала военных действий.

Показательно, что основная эмиграция пришлась на те же страны и центры, которые были центрами объединения3 научной эмиграции после 1917 г. — Стамбул (тогда Константинополь), Белград, Берлин, Варшаву, Прагу, Париж. Сто лет назад академические группы, сформированные по географическому принципу, активно работали, создавали новые исследовательские центры, возник даже целый Русский университет4. Многие правительства поддерживали научную деятельность русской эмиграции: особенно, конечно, выделяется Русская акция5 президента Чехословакии Томаша Масарика. Чехословацкое правительство поддержало не только переезд и интеграцию многих тысяч российских беженцев, но и образование и исследования. Ряд других правительств, включая Францию, Сербию, Германию, финансово поддерживали работу научных и образовательных институтов, а также съезды академических групп — главные органы кооперации беженцев-ученых и преподавателей из советской России.

Конец этому движению был положен начавшейся Второй мировой войной; нацисты обычно либо закрывали российские институции, либо (с помощью части профессуры) превращали их в профашистские — так, в годы Второй мировой Русский свободный университет в Праге читал курсы по «новой русской идее», развивались курсы по военной подготовке. Сам университет потерял независимость и был поставлен под контроль Карлова университета, в то время совершенно лояльного нацистскому правительству. Счастливое исключение — Русская академическая группа в США (Association of Russian-American Scholars in the USA), которая просуществовала до последнего времени.

Итак, сто лет назад уехавшие ученые и преподаватели могли надеяться на поддержку и даже помощь ряда правительств, в Европе создавались образовательные и исследовательские проекты, ученые получали рабочие места и могли продолжать свою деятельность, что и делали довольно активно. Например, в Чехословакии с 1918 по 1945 гг. было издано около 5 тысяч книг, сборников научных трудов, конференций, авторами которых были ученые, уехавшие из советской России.

Кто помогает ученым-релокантам

Ситуация современной научной миграции совершенно другая. Ряд зарубежных ученых, прежде всего украинских, публично требуют полного запрета6 российской науки и образования и отказа от любого сотрудничества, в том числе персонального. Основные аргументы — официальная поддержка войны ректорами российских вузов, роль ученых, работающих на ВПК и в технологической поддержке военной кампании, а также общее соображение относительного якобы тотальной поддержки войны российскими учеными и студентами.

Такая позиция влияет на практику ряда стран от выдачи любых виз, включая научные и образовательные. Эстония, Чехия, Литва, Латвия, Польша просто перестали их выдавать и, соответственно, принимать на работу или учебу ученых, которые пытаются уехать из России. Исключение — ситуация, когда ученый подает на гуманитарную визу, имея доказательства преследования за антивоенную или иную гражданскую активность. В этом случае виза, например, в Чехии оформляется через программу «Гражданское общество».

Германия, Франция, Швеция, Италия по-прежнему выдают визы, включая студенческие и научные.

Оценить, куда и как уезжают российские ученые сейчас, довольно сложно. Скорее всего, туда, куда они уже ездили раньше, используя те научные и академические обмены, которые происходили до начала полномасштабной войны. По данным прошлогоднего исследования7 НИУ ВШЭ, к 2019 году более 17% ученых и преподавателей России имело как минимум трехмесячный опыт работы за рубежом, лидировали тут Германия, США и Франция. Эти же страны сегодня приглашают исследователей из России, которые хотят продолжения научной или преподавательской карьеры за рубежом. Правда, о какой-либо общей государственной поддержке, похожей на «Русскую акцию» Масарика, в Европе говорить не приходится.

Тем, кто уезжает из России прежде всего из-за ограничения академической свободы, помогают как отдельные университеты, так и проекты поддержки преследуемых ученых. Это такие программы, как Philipp Schwartz Initiative8 в фонде Александра фон Гумбольдта в Германии, Pause9 во Франции, University in Exile10 и Scholars at Risk11 в США, и другие. Размер и объем такой поддержки в отношении ученых России ограничен: очевидным приоритетом является поддержка украинских ученых, чья не только работа, но и жизни находятся под угрозой. Кроме того, такие институции, как правило, дают поддержку в режиме matching grant, что означает необходимость поиска того института или университета, который готов заплатить недостающую часть за того или иного преподавателя или ученого. В ближайшее время эти гранты предсказуемо закончатся. Перед теми, кто получал временную поддержку, встанет вопрос, как выживать в изгнании.

Один из очевидных ответов — самоорганизация. Российские ученые и преподаватели, которые оказались за рубежом, создают сети поддержки, собственные образовательные и исследовательские проекты.

Еще до начала полномасштабной агрессии уволенные из НИУ-ВШЭ преподаватели создали Свободный университет12, независимый образовательный онлайн-проект, активная работа которого, впрочем, осложнена тем, что он признан в России «нежелательной организацией» и фактически потерял возможность коммуницировать со студентами и преподавателями внутри страны. Однако он остался важным проектом для развития образования на русском языке в Европе. University of New Europe13 осуществляет активную помощь в релокации студентов и преподавателей. Такой же проект недавно возник и специально для российских и беларуских студентов — Диплом свободы14.

Российские преподаватели, которых выдавили из РАНХиГС, создали в Черногории15 бакалавриат свободных искусств и наук (подход в образовании, который в России фактически вне закона) и уже открыли первый набор. В Карловом университете при поддержке Фонда Немцова открылась первая в Европе русскоязычная магистратура16 по российским исследованиям. Выстраивает работу за рубежом и запрещенный в России «Мемориал». Наконец, коллеги создают сети взаимной поддержки, такие, как «Университетская солидарность в Европе»17.

Утечка или циркуляция?

Выделяют три модели академической миграции. Первая — известная всем утечка мозгов (brain drain), при которой академическая наука страны безвозвратно теряет кадры. Вторая — циркуляция умов (brain circulation), когда ученые, поработав за рубежом, возвращаются и обогащают науку страны, откуда уехали. И, наконец, сеть из умов (brain networking18) — научный обмен без границ, исследовательские сети и трансграничные проекты, которые не зависят от местонахождения исследователя.

Какая модель преобладает сегодня?

Для России XX века академическая миграция в основном была утечкой мозгов: большая часть уехавших ученых никогда не вернулась в Россию. В 2000–2010 гг. научная миграция была возвратной: ученые и преподаватели если и уезжали, то зачастую для того, чтобы, получив престижную степень или опыт работы, вернуться в Россию. По данным исследования НИУ ВШЭ, речь о числе от нескольких десятков до чуть более сотни исследователей в год: в 2019 г. в Германии было 110 человек из России, в США это количество преподавателей и исследователей за три года. Показательно, что примерно 70% представляло естественные науки.

Полномасштабная агрессия в Украине изменила ситуацию: возвратная академическая миграция перестала работать в отношении стран-лидеров (США, Германия, Франция), речь снова пошла об утечке умов. Есть основания  осторожно предположить, что в некоторых сферах, прежде всего гуманитарного и социального знания, сформировались исследовательские транснациональные сети, которые не очень зависят от местонахождения исследователя.

Правда, очевидная разница тут именно в возможностях разных дисциплин.

Ученый-естественник, который занимается практическими исследованиями, привязан к своей лаборатории так же, как, скажем, историк-архивист к архиву. Переезд, добровольный или вынужденный, вынуждает исследователя отказаться от того материала, проекта или лаборатории, в которой он работал. Конечно, можно переключиться на другой проект, лабораторию или архив. Но предыдущие ваши наработки будут, скорее всего, вам недоступны, как и архивы.

Проекты или исследования, которые не требуют личного присутствия, во многих случаях переформатируются так, чтобы исключить официальные российские институции и по мере возможности сохранить там российских исследователей. Но тут возникает вопрос трудоустройства: как правило, финансирование таких проектов шло или идет через официальные институции. С началом войны и академического бойкота такое финансирование или прекращается, или оно недостаточно для того, чтобы переехать и работать в другой стране. Из-за этого многие уехавшие сохраняют официальную рабочую позицию в России, не афишируя, что работают дистанционно, — и в ряде случаев это у них получается.

Наконец, очевидной сложностью — и выбором — будет язык. Конечно, для тех, кто работал на иностранном, как правило, английском языке, это не становится проблемой. Мой опыт преподавания за рубежом, а затем в НИУ-ВШЭ на английском очень пригодился мне в момент переезда и начала работы в Карловом университете. Однако язык образования и науки в Европе не только английский: часто для работы нужен немецкий, французский, испанский или итальянский. Особенно этот вопрос тяжел для тех, кто хочет преподавать.

Как решить задачу, поставленную войной

Но основной вопрос, возникающий в связи с переездом большого количества российских ученых, — это не вопрос их карьеры, ее перезапуска или адаптации к сложившимся условиям. Это вопрос о смысле и общих задачах существования российской науки в изгнании.

Занавеса, который отделял уехавших от оставшихся в начале XX в., пока что нет, и, возможно, и не будет. Какие принципы должны лежать в основании возможной коллаборации с учеными, оставшимися в России? Идея «политического теста» (скажем, «я против захватнической войны») невозможна с этической точки зрения: любой подписавший такой документ в России может стать фигурантом уголовного дела. Реальные примеры показывают, что коллаборации возможны, но сопряжены с известными трудностями — это и риски для ученых, которые находятся в России, и возможные ограничения на такого рода сотрудничество для тех, кто работает в европейских институциях.

Одна из задач российской науки в изгнании — ее деколонизация. Но при общем критическом настрое важно и сохранять принципы академической свободы, и защитить академических исследователей от чрезмерных требований политического характера.

В связи с этим возникает проблема сохранения русского языка как языка свободной науки и образования. Очевидно, что в современной России образование и наука свободными не являются. Значит ли это, что русский язык не может функционировать в таком качестве за пределами страны? В ряде стран, например, Центральной Азии, Армении, Грузии, такое вполне возможно. Но в странах Европы русский язык, как ни парадоксально это звучит, может выступить как инструмент сдерживания внешнеполитической агрессии России. Я говорю о работе с многочисленным в ряде европейских стран русскоязычным сообществом. В этом смысле академические курсы на русском языке, которые можно предлагать различным университетам в качестве дополнительных, могли бы способствовать не только сохранению русского языка как языка науки и высшего образования, но и преодолевать известную политическую лояльность к российской агрессии среди многих русскоязычных групп.

И хотя вопрос истоков и причин российской агрессии важны для исследования и рефлексии, для возможного будущего свободной российской науки и образования нужно удержаться от очевидного соблазна перевести всю исследовательскую и преподавательскую повестку исключительно в это поле. Российская наука и высшее образование даже в таком тяжелом положении способны не только помогать справиться с войной, но и готовить будущие кадры для неизбежного мира. В этом мире перед российскими учеными и преподавателями встанут еще более сложные задачи по излечению и восстановлению нормальной науки и образования в России.

В том пока еще плохо обозримом будущем, где Россия проиграет эту позорную войну и будет приведена за стол переговоров, трудно представить немедленное потепление политического климата и тем более улучшение условий для возвращения ученых и преподавателей, покинувших страну. Думаю, что в случае удачной профессиональной интеграции для большинства вопрос возвращения в страну не встанет. Это означает, что вопрос о будущем российской науки и образования будет в основном решаться теми, кто остался, теми, кто пытается выживать — в личном и профессиональном плане — в тех тяжелых условиях, в которые сейчас поставлена наука и высшее образование в России.

Статья впервые опубликована в издании «Рефорум»: https://reforum.io/blog/2023/08/09/kak-rossijskaya-nauka-vyzhivaet-i-razvivaetsya-v-izgnanii/.

Кандидат исторических наук, профессор Свободного университета

DOI: 10.55167/fce125a6a355