Меня попросили рассказать, а потом и написать о психологическом состоянии современной России.
На первый взгляд кажется, что здесь все ясно. Z-публика в восторге и недовольна только недостаточной, по их мнению, жесткостью и решительностью руководства России, либералы — в ужасе и депрессии. 125% населения поддерживают Путина, 140% из них поддерживают войну. Опросы общественного мнения подтверждают стабильность настроений и не дают никаких надежд (а для кого-то — опасений), что ситуация может измениться. На уровень поддержки не влияют ни мобилизация, ни провалы на фронте, ни ставшие уже привычными обстрелы Москвы и других городов. Разоблачения коррупции тоже не влияют.
Многие из тех, кому не нравятся эти цифры, говорят, что нельзя верить опросам общественного мнения — люди, мол, боятся отвечать, и вообще, этот инструмент не работает в условиях авторитарного режима. К сожалению, не могу с этим согласиться, хотя мне цифры тоже не нравятся. Всем российским социологам я бы верить не стал — среди них есть те, кто обслуживает Кремль и «рисует» то, что нужно заказчику, но есть и высокопрофессиональные и ответственные люди — прежде всего, коллектив Левада-центра, которые вполне понимают специфику исследования в рамках существующей в стране диктатуры и работают надежно. Недоверие к их результатам необоснованно.
Но я бы постарался понять, что стоит за цифрами. Общение с Юрием Александровичем Левадой — он удостаивал меня такой чести — научило меня верить не цифрам, а интуиции людей, которые знают много цифр. Против обыкновения начну с выводов, а потом постараюсь их обосновать.
Россия бесконечно далека от того фашистского идеала, который придумал себе — и нам! — Владимир Путин. Фашистские государства характеризуются определенным уровнем энтузиазма, эмоциональной вовлеченности подданных. Вспомните факельные шествия Гитлера или марши чернорубашечников Муссолини. Конечно, во всех этих действах участвовало далеко не все население, но, во-первых, довольно значительная часть, а во-вторых, многие из тех, кто участвовал и наблюдал со стороны, искренне идентифицировались с теми безумными лозунгами, которые им предлагались. Ничего подобного в России нет. Есть фашистское государство, но нет фашистского общества. Сегодняшнюю Россию — ту ее часть, к которой, собственно, и апеллирует Владимир Путин, можно сравнить со старой уставшей от жизни женщиной, которая уже ничего не хочет, ни во что не верит, ни на что не надеется и мечтает только о том, чтобы ее оставили в покое.
Психологически страна состоит из уставших стариков (вне зависимости от биологического возраста), которые не хотят ни парадов, ни завоеваний, ни миссий. Их в равной степени не интересует судьба Донбасса и право говорить там по-русски, распятый мальчик в трусиках, победа над блоком НАТО или русский мир. Начальство обо всем этом говорит, а народ скучает, не возражает, конечно — себе дороже, да и зачем? — но смотрит в сторону и ждет, когда можно будет разойтись. Точно, как на политинформации в советское время. Поэтому все и получается натужно и с враньем.
Эта старая женщина — о России обычно говорят в женском роде, приписывая ей женские черты — была когда-то молодой, строила планы, надеялась на успех. Она любила, в том числе и Путина, но любила много лет назад, сейчас все в прошлом. И бабье лето у этой страны тоже было. Это зима 2014 — Олимпиада в Сочи и аннексия Крыма, когда она, действительно, испытывала энтузиазм — позорно, конечно, радоваться краже территории, но это, ведь, и в Германии в свое время было. Но сейчас и того нет. От Олимпиады в памяти не сохранилось ничего, даже скандалы с мочой вытеснены последующими событиями, а от Крыма осталась только злоба на весь мир, а радость ушла.
Это предельно атомизированная страна. В ней не сочувствуют друг другу. То есть близкие, конечно, сочувствуют и переживают друг за друга, но то, что происходит в одной части страны, не волнует другую. Бомбежки Белгорода, например, оставляют равнодушными жителей остальной России. Уничтожение самолетов на псковском аэродроме не вызвало ничего подобного той реакции, которая была у русского общества, когда во время русско-японской войны на мине подорвался и затонул «Петропавловск». Кстати, на гибель флагманского крейсера «Москва» — того самого «русского военного корабля» — тоже никакой эмоциональной реакции в обществе не наблюдалось. Так уже много раз бывало во время региональных катастроф и потрясений. Когда, например, следили за событиями в Хабаровске, то это был азартный, спортивный интерес — следили как за футбольным матчем. Смогут хабаровчане переломить Москву, сдастся Путин или начнет сажать и стрелять? Захватывающее было зрелище. Но не было сочувствия людям Хабаровска, которым плюнули в лицо, демонстративно арестовав избранного ими губернатора и поставив начальником над ними клоуна. В этом смысле это не страна, которая в пределе большая семья, а территория. Никакого чувства МЫ у этой страны нет.
Оказавшись под бомбами, эта страна будет прятаться в бомбоубежищах, проклинать бандеровцев, Путина и Байдена, но это будет только там, где бомбы падают — собственно, это уже так. Остальным территориям будет наплевать. Никакого «Вставай, страна огромная» в массовом масштабе не будет.
Страна не просто атомизирована, но и разделена на отвергающие друг друга слои и классы. Такого разделения, такого неприятия «чужих» внутри собственного народа не было со времен Гражданской войны. А элита и вовсе воспринимается как нечто чуждое и враждебное. Когда и если дроны долетят, наконец, до Рублевки и Ново-Огарево, куда, их, похоже, уже несколько раз и направляли, будет только радость. Хотя большинству и на это будет наплевать!
У этой страны, как у очень старого человека, нет будущего, она не способна о нем думать. Есть только прошлое. И как не просто старый человек, а глубоко несчастливый старый человек, страна не воспринимает свое прошлое успешным. Она не смотрит с гордостью на плоды своих усилий, на дело рук своих, она не говорит себе, что не зря жила — у нее (на уровне страны, а не индивидуальной судьбы), наоборот, ощущение, что жила она зря и бессмысленно. Ее прошлое не конвертировано в будущее — условно, в следующее поколение — они сами по себе, а сегодняшняя страна — сама по себе. Страна не может, да и не хочет, сказать себе, что да, все плохо и тяжело, зато мы обеспечили будущее.
У этой страны, как у глубокого старика, пораженного глобальным скепсисом, нет героев. Ее ничто не восхищает и не вдохновляет, за всеми поступками, даже самыми благородными, она видит только корыстный интерес. И деньги, которые собирают на политзаключенных, украдут, и Украине помогают, чтобы захватить что-нибудь, да и Навальный, да все остальные тоже, наверное, сидят за деньги. Но и с «государственной» стороны героев нет. Телевизор пытается их придумать — раньше донецких бандитов, всяких Гиви с Мотороллами, сейчас — солдат, погибающих в Украине, но не получается. Вся Москва увешана одинаковыми портретами павших, детей в школах заставляют участвовать в каких-то первобытных плясках — всем плевать. Пар в свисток.
Эта страна уже неспособна начинать новое. Ее не интересуют ни почившие в бозе национальные проекты, ни прорывы, ни подъем Севера или Дальнего Востока, ни анонсированные Сергеем Шойгу новые города в Сибири. Когда Путин что-то в очередной раз обещает, этому не просто не верят, этим не интересуются. Единственное, чего хотела бы страна, это жить как благополучный (европейский?) пенсионер, на накопления. А беспокоится она лишь о том, что это не получится и что даже те жалкие накопления, которые есть, отнимут. Подавляющее большинство населения живет именно в этом самоощущении пенсионера. Даже и относительно молодые и работающие люди.
Эта страна не хочет того, что делается ее именем. Ее не интересуют новые территории, сакральный Крым, лидирующее положение в мире. Она не хочет защищать своих женщин от зловредных биологических лабораторий, призванных сделать их бесплодными. Все это не находит отклика. Воспринимается как белый шум, барские забавы. Бандеровские зверства, о которых рассказывает телевизор, даже не щекочут нервы, не становятся предметом обсуждений в своем кругу. Посмотрели и пошли спать.
Эта страна не хочет империи. Русское имперское сознание — миф, в отличие, разумеется, от имперской политики государства. Так называемые имперские боли возникли лишь в середине нулевых, а когда в начале девяностых империя рушилась на самом деле, их не было. И не было ни одной акции — а акции тогда были легальны и безопасны, выходи — не хочу, с требованием ее сохранить. Вернуть, например, силой Литву или Азербайджан под руку русского царя. Не надо было людям этого. Наоборот — после 13 января 1991, когда советские войска штурмовали вильнюсскую телебашню и убили тринадцать человек, в Москве состоялась миллионная (!) демонстрация в поддержку свободы балтийских стран. А имперские фантомные боли появились лишь в середине нулевых, когда тема «крупнейшей геополитической катастрофы двадцатого века» стала для прикрытия постоянных неудач активно раскручиваться властями. Но и тогда, как и сейчас, кроме нескольких клоунов, рекламируемых телевизором, никто не хочет вновь управлять утерянными территориями и усмирять вечно неблагодарных туземцев. Кто-то в России хочет вновь покорить Узбекистан? Даже те, кто мечтают наказать «врагов» в Балтийских странах и в Польше, не предполагают возвращения их в российскую юрисдикцию.
Эта «антиимперскость», которая в отличие от придуманной «имперскости», реально существует, естественна. У нас же была странная империя. Власть не делилась с подданными ни реальными, ни мифическими выгодами от захватов, рядовые люди не были бенефициарами империи не только материально, но даже психологически. Цивилизаторская миссия, которую с гордостью приписывали себе англичане, в сознании наших людей сводилась, практически, только к тому, что все вокруг дикари, а мы — в белом. Пропадут они, без нас, конечно, но и к свету мы их не ведем потому, что к свету они идти не способны. Когда не пропали без нас, это, разумеется, некоторых — но не многих! — у нас обидело.
Единственное, пожалуй, проявление имперского синдрома — это взгляд свысока почти на все другие народы и убеждение, что мы лучшие просто потому, что это мы. Но разве только мы этим грешим? «Каждый день я благодарю Бога, что он сделал меня англичанином, а не немцем или французом»!
При этом национальной солидарности у большей части населения этой страны тоже нет. Точно также, как в Тюмени нет сочувствия Белгороду, в России не было сочувствия соотечественникам в Туркмении и в других местах, где их, действительно, притесняли. Требований к государству защитить как-то русских людей, попавших под власть средневековых феодалов, тоже не было. Не считать же таковыми политические спекуляции Рогозина и компании вокруг русских в странах Балтии?
У этой страны нет лидера — есть распорядители. Лидер вызывает, если не любовь, то интерес. Его слова важны. Радиообращения Рузвельта слушали по шестьдесят миллионов из ста двадцатимиллионной тогда Америки. А пресс-конференции и Прямые линии Путина уже давно не смотрит никто, кроме тех, кому это положено по должности. Однажды, во время его прямой линии я ехал в электричке. Прошел ее из конца в конец, заглядывая людям в гаджеты — Путина не смотрел никто! И нет никого, кто, пропустив его выступление, станет выспрашивать соседа — так что же он сказал? Не интересно. Смеяться над ним эта страна тоже уже не хочет. Только равнодушие.
Да и идентификации с президентом у страны нет. Никто, кроме, разумеется, бившихся в падучей телевизионных «экспертов», не почувствовал себя оскорбленным ордером на его арест — лишь безразличие и, иногда, злорадство. А когда Песков объявил, что атака дронов на Кремль — это покушение на убийство Путина, никто не взволновался. Ну, покушение, и покушение. Нам-то что до этого? А уж мятеж Пригожина показал, что его вообще никто защищать не хочет. И жители Ростова, фотографировавшиеся с вагнеровцами (а незадолго до этого голосовавшие за Путина), не то, чтобы мечтали о его свержении, но и не возражали против такого исхода — как будет, так будет.
У этой страны, как часто бывает у старых людей, очень низкая самооценка. Она верит, что свобода ей противопоказана — мы ж такого натворим! Она верит, что с ней надо жестко, как Петр или Сталин, она согласна, что ни сейчас, ни в прошлом не способна была произвести что-нибудь конкурентоспособное (правда, с удовольствием компенсирует сама себе эту неспособность своей духовностью).
Но эта страна поверила — и это очень серьезно и имеет ужасные последствия — в то, что все ее ненавидят и хотят ее погибели. В контексте этого мироощущения ей легко было согласиться, что на нее напало НАТО, и что мы опередили их буквально на несколько часов. Но это все тоже вяло, без энтузиазма, без энергетики. У этой страны уже нет ни сил, ни желания стенично реагировать на угрозы. Обстреляли — Шебекино, Москву или что угодно — и ладно.
Но почему же тогда они так отвечают социологам — за Путина, мол, за СВО? А вот в этом тайны нет. Как ни странно, они отвечают сугубо рационально.
Если вы говорите на опросе, что вы «за Путина» или «за войну», то за этими ответами может стоять очень много совсем разных феноменов, кроме того очевидного, что некоторые люди просто боятся высказывать негативные чувства к власти, справедливо не доверяя анонимности опроса.
Вы может быть «за Путина» страстно, как эти пожилые дамы из «отрядов Путина», над которыми так легко потешаться. Вы можете действительно видеть в нем героя, выводящего страну из мрака, защищающего ее от врагов. Вы можете быть готовым или даже хотеть умереть за него. Но такое экстатическое отношение встречается крайне редко.
Ваши слова, что вы «за Путина», могут быть просто реализацией принципа социальной желательности: респонденты имеют тенденцию отвечать так, как им кажется социально приемлемо. На вопрос, любите ли вы театр, следует отвечать, что да, мол, люблю, даже если в театре вы последний раз были двадцать лет назад. Некоторые считают, что на вопрос об отношении к действующему персонификатору власти тоже следует отвечать: «да, одобряю, люблю».
Но наиболее вероятным представляется, что за одобрительными ответами стоит равнодушие. «Да, поддерживаю, отстаньте от меня, дайте мне заниматься своей жизнью, в которой никакого Путина или, наоборот, бандеровцев, нет». Пропасть между большинством народа и государством так велика, что людей просто не интересуют ни Путин, ни НАТО, ни даже война, хоть она уже и пришла в их дома. Перекреститься на икону не значит верить в Бога, очень часто это просто ритуал, за которым не стоит никаких чувств. Ответить «Да, поддерживаю» — самый простой способ отвязаться от надоедающих и не интересных вопросов, да и обезопасить себя от возможных неприятностей.
Сегодняшняя поддержка Путина и его политики — это, во многом, поддержка власти. Как таковой, независимо от того, что она делает. И когда кто-то, кто сядет на место Путина, скажет, что погорячились, мол, украинцы нам не враги, да и НАТО не враг, народ поддержит это точно так же, как поддерживает сегодня Путина и войну. В массовом порядке, но без энтузиазма.
Сегодняшняя Россия — это старая, уставшая от жизни женщина. А решать все, как всегда, будет активное меньшинство, с которым у нас дела обстоят вовсе не так плохо.
Кандидат психологических наук , профессор Свободного университета
DOI: 10.55167/6f1ffcef5b52