«Русский мир» — главная идея современной России, и его расширение — главная цель государства. В сравнении с предыдущими господствующими идеями, такими, как «православное царство», «третий Рим», «православие, самодержавие народность», «коммунизм», «классовая борьба», «пролетар ский интернационал», «всемирная революция», «реальный социализм» — «русский мир» кажется идеей бедной, лишенной содержательного наполнения. Россия теперь вообще не отождествляется ни с каким общим понятием — только с самой собой, с «русским» как таковым («масло масляное»). Остается непонятным, во имя чего, кроме самой себя, она должна расширяться. Владислав Сурков, выдвинувший «русский мир» в центр российской политики, действительно, не определил его ничем иным, кроме самого «желания расширяться»: «Что есть Русский Мир? Эта идея, я её когда-то ввёл в структуру государственной политики… Была такая задача: как сказать об Империи, о нашем желании расширяться, но при этом не оскорбить слух мирового сообщества».2 Используя заглавие романа В. Суркова «Околоноля» (2009, под псевдонимом Натан Дубовицкий), можно сказать, что русский мир именно так и определяется им: как вращающийся и расширяющийся ноль.3
И действительно, если мы посмотрим на практику расширения русского мира, то не обнаружим в ней никакой содержательной — религиозно-мировоззренческой или социально-экономической — мотивации. Те страны, за счет которых этот «мир» пытается расшириться: сначала Грузия, а теперь и в особенности Украина, не представляют из себя ничего принципиально чуждого России: вера — православная, уклад — капиталистический. Чтобы определить причину этого противостояния, следует исходить не из каких-то позитивных свойств «русского мира», а именно из того, что он отрицает. И тогда окажется, что этот мир по существу — антимир: он определяется сугубо негативными признаками, которые стали самодовлеющими после краха предыдущих идеологий. Особенность России в XXI в. — это формирование чисто негативной идентичности, «от противного».
Каждая последующая фаза истории придает новый смысл всем предыдущим. Нынешняя война России с Украиной, с Европой, с Западом яснее, чем когда-либо, обнаруживает те отрицательные признаки социально-национальной идентичности, которые раньше скрывались в тумане меняющихся стратегий. То Московия провозглашала себя оплотом православной духовности; то российская империя стремилась объединить все славянские народы и возглавить европейский мир; то Советский Союз пытался поставить все человечество под знамя самого передового учения и смести капитализм с лица земли. Теперь схема упростилась. Россия — не против нехристей и буржуев, не против католицизма и капитализма, она вообще — против, как антивещество по своей физической природе противоположно веществу. Ядра антивещества, синтезированные учёными, состоят из антипротонов и антинейтронов, а при взаимодействии вещества и антивещества происходит их взаимная аннигиляция. Вот так и Россия на протяжении столетий вырабатывала в себе историческое антивещество, которое теперь приходит в столкновение с окружающим миром и грозит его уничтожить в цепной реакции взрыва. В результате всех тысячелетних метаморфоз возникло пространство для «идеального шторма», пустая воронка размером с самую большую страну мира, которая пытается втянуть в себя все, что ее окружает, и определяется не сама из себя, а лишь тем, чему она противостоит. Антивремя, антибудущее, антиистория, антиправо, антисоциум, антисвобода, антибытие…
За 2022 год российский социум мгновенно кристаллизовался в антисоциум, хотя этот процесс шел тысячу лет. Это социальное антивещество обладает своим физическим эквивалентом — ядерным оружием. Обычно говорят, что та или иная страна обзаводится ядерным оружием, — но можно считать и так, что ядерное оружие обзаводится своей страной, которая созревает до такого состояния «анти», чтобы использовать его для уничтожения всего мира, включая себя.
Антиценность. Культурный дефолт4
У любой системы знаков: у денег, у языка, литературы, у культуры в целом, есть свойство, которое можно назвать «обеспеченностью». Это подобно золотому обеспечению валюты. На банкноте может стоять любая цифра, хоть триллион, но при этом ценность банкноты равна нулю, если она фальшивая.
За последние десять лет, после захвата Крыма и начала агрессии против международного миропорядка, ощутимо полегчала русская культура. Все произведенное в России, оттуда исходящее, помеченное ее знаком, — резко удешевилось. Не только современная культура, а вся, на всем своем историческом протяжении, от древнего язычества, от призвания варягов, от крещения Руси… Почему? Ведь в прошлом ничего не изменилось. Порода дерева познается по растущим на нем плодам. «Собирают ли с терновника виноград, или с репейника смоквы?.. Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь. Итак по плодам их узна́ете их» (Матфей, 7:15-20). Достоевский, Чехов, Чайковский, Менделеев — великие имена. Но какова цена этих свершений, если они принесли столь горькие плоды в том народе, на почве которого возросли? Речь идет не о художественных и научных достижениях, а скорее, о цивилизации в целом. Если она приносит такие плоды, как захватническая и грабительская «спецоперация», разрушение «братской» страны, то встает и вопрос о качестве дерева, на котором они созрели. Это не «отмена культуры», а определение породы по урожаю.
Прошлое не дано раз и навсегда. Если тот самый народ, от имени которого творили Пушкин и Толстой, поддерживает воровскую клику, которая его обирает и ведет на гибель, попутно грозя гибелью всему человечеству, то ценность этого народа на весах истории и морали резко понижается. Его вклад в духовную жизнь человечества меняется соразмерно с тем, как потомки, пользуясь наследием предков, приумножа ют его или проматывают. И вот оказывается, что Россия, населенная в основном «рашистами» и «зедистами», не слишком заслуживает интереса и уважения в глазах мирового сообщества. Да, здесь были великие люди, но теперь понятно, что они говорили не от народа, и никакой глубинной мудрости, опыта, исторической субстанции за ними нет.
Геродот описывает исторический эпизод: на греческий политический форум сошлись представители всех государств, больших и малых. Красноречивее всех говорил посол одного из самых мелких полисов. И когда он закончил свою вдохновенную речь и был удивлен тем, что к его словам не отнеслись с должным вниманием, ему объяснили: «Друг, твоим речам недостает государства».
Вот так и всему, что исходит из России, ее литературе, искусству, науке, сейчас недостает государства, народа, который обеспечивал бы своей мудростью, опытом, поступками то, к чему призывали его великие. Страна претерпевает духовный дефолт. На банкнотах значатся огромные суммы — «судьба человечества», «братство и справедливость», «небесные идеалы», — а обеспечить их нечем. Иссяк золотой запас.
Вспомним Германию, взглянем на знаменитые полотна Ансельма Кифера, у которого преобладает черная и пепельная тональность (даже в подсолнухах), а многие картины сделаны целиком из свинца. Нет более актуального художника для современной России, чем этот немец, который до сих пор обожжен историей своей страны (он родился в 1945 г.). На одном из его полотен — «Пути к мировой мудрости. Битва Германна» (1976) — портреты Канта, Фихте, Гете, Шиллера, Клейста, Вагнера на фоне битвы Германна, который героизировался в нацистской Германии. И они, эти великие, тоже прямо или косвенно причастны к трагедии «сверхнарода», разрешившего себе «кровь по совести».
Пришло время суда над всеми российскими традициями, в том числе и над классикой. После краха коммунизма много говорили о «люстрации» (от латинского «lux», свет), но она так и не состоялась. Нужна внутренняя, духовная люстрация, которая может затронуть многое из того, что нами любимо, даже у Пушкина, Гоголя, Достоевского, Тютчева, Блока, Маяковского, в их «скифских», кичливых, воинственных мотивах. Т. Манн в «Докторе Фаустусе» (1946) раскрыл глубокие метафизические истоки того демонического вдохновения, охватившего нацистскую Германию. Вот и Россия с 2014 г. падает в такую историческую бездну, что ударяется о свое метафизическое дно. Политика перестает быть только политикой, поскольку задевает уже философско-религиозный нерв существования страны, начальные и последние смыслы: отчего, куда, зачем? Речь не о том, чтобы отменять классику, но чтобы в самих себе найти те корешки зла, которые прорастали через всю культурную почву страны. Не осуждать Пушкина, Гоголя, Достоевского за их империалистические инстинкты, а сломать инерцию послушания классикам как « великим учителям жизни». Нужна дистанция по отношению к культуре: отменять не ее, а свое ученическое, послушное, подобострастное отношение к ней.
Россия нуждается в потрясении даже таких «незыблемых основ», которые выражаются понятиями «народ», «земля», «родина», «сила», «единство». Казалось бы, что в них плохого? Но подставим сюда Германию — и поймем, почему для современных немцев невозможно так мыслить о себе в стране, вот уже семьдесят лет выздоравливающей от нацизма, и почему слово «патриотизм» почти вычеркнуто из немецкого. А наше тоталитарное прошлое гораздо глубже, попытки же очищения от него были поверхностными и затрагивали лишь узкий слой общества. Двенадцати лет тоталитарного неистовства хватило Германии, чтобы опамятоваться, а Россия после семидесяти с лишним лет коммунизма уже второй раз попадает в тот же капкан, из которого тридцать назад выбралась вроде бы невредимой, почти бескровно.
Можно представить и такой разрыв России со своим прошлым, что оно будет восприниматься как великая мертвая культура, как Атлантида, ушедшая на дно «золотых и серебряных» веков, — XIX-го и XX-го. Эту Россию будут изучать и ценить, как античное наследие, которое почти ничего общего не имеет с тем населением «Северной Евразии», которое проживает в тех же местах, где когда-то жили Пушкин, Л. Толстой, Чехов, Чайковский, Менделеев.
Предчувствие распада. О Россиях5
Со всех сторон доносится: Россия в беде, Россия в опасности. И грозит ей на этот раз не внешний враг и не внутренний, а собственное ее непомерное бремя — быть единой и неделимой. Советская империя еще может кое-как по краям обвалиться, отторгнуться в средние и малые государства. Но что делать России со своей огромностью?
Да и Россия ли это: централизованное многоплеменное государство — или это Орда, насевшая на Россию? До Орды было много разных Русей, и при общности языка и веры в каждой развивалось особое хозяйство и культура, разногосударственный уклад: со своими отдельными торговыми выходами в зарубежный мир, политическими договорами и внутренним законодательством. Была Русь Киевская и Новгородская, Владимирская и Рязанская. И не навались на них Орда и не разгладь катком централизации, мог бы теперь на месте дикой воли и запустенья процветать союз российских республик и монархий. По разнообразию и размаху не уступающий европейскому сообществу, а единством языка еще более сплоченный.
Видимо, так суждено России — развиваться не прямолинейно, а со всеми возможными извивами на своем пути, ведущем назад, к самым исконным основаниям. Давно замечена эта повторяемость, в обратном порядке, некоторых стадий нашего исторического развития. Рывок вперед — и откат назад. Скачок в социализм — и одновременно в феодализм. В коллективизацию — и в крепостное право. В народовластие — и в опричнину. В европейскую социальную утопию — и в азиатский способ производства. В коммунистическое будущее — и в первобытный коммунизм.
Октябрьская революция как бы задала ось симметрии, вокруг которой все стало поворачиваться в прошлое и зеркально его отражать. Недаром так любили примерять на Ленина семимильные сапоги Петра Великого, а Сталин сам рядился в костюм Ивана Грозного. От насильственного западничества к азиатскому деспотизму — так в обратном порядке, но с громадным ускорением, века за десятилетия, шагала страна. Чтобы, миновав период засилья Москвы и ордынского ига, вновь спуститься теперь на ступень так называемой феодальной раздробленности русских земель.
Но термин этот, как признано историками, ложный, потому что раздробленность предполагает некую предыдущую целостность, а ее, собственно, и не было. Как сообщает, нам на радость и в поучение, Британская энциклопедия, «различный характер и исторические судьбы каждой из больших восточно-славянских областей отчетливо видны даже в Киевский период и сохранились до 20 столетия»6 — о чем историки советского периода позаботились позабыть. Не раздробленность была, а изначальное состояние племенного обилия и разнообразия русских земель. Временно возвышался то один, то другой княжеский клан, но эти переменные политические зависимости не касались самобытного склада местных русских культур, примером чему могут служить разные школы иконописи: киевская, новгородская, владимирская, ярославская.
И теперь в стремительном развале страны и движении вспять через все пролеты истории — есть все-таки на что опереться, на чем остановиться и дух перевести. Есть доордынская многоцветная карта русских княжеств, многоликих русских земель. Россия изначально рождалась как сообщество Россий, нечто большее, чем одна страна, — как особая часть мира, состоящая из многих стран, подобно Европе или Азии. И теперь для России разделиться на перворусские государства — значит не только умалиться, но одновременно и возрасти, из одной страны стать частью света. Россия больше себя — именно на величину составляющих ее Русей.
Вот отчего это чувство последней тревоги — как шестьсот лет назад, как на поле Куликовом, только теперь Россия должна сразиться с Ордой и Ордынским наследием в самой себе. За свои исконные русские земли, которые затерялись среди приобретенных, через них и определяясь — как «нечерноземье». Сразиться за право разделиться на разные страны и стать больше одной страны. Вернуться, наконец, из ордынского периода своей истории в исконно русский, многообразно русский.
Быть может, единственное спасение России — стать содружеством разных Россий. Сколько их, особых и прекрасных: московская и дальневосточная, питерская и рязанская, уральская и орловская! И чем настойчивее они сводятся к одной России, тем больше она теряет себя, свой размах, заполняясь серой скукой, — неестественно обширное существо, одоленное собственной тяжестью. Ей бы встрепенуться, от самой себя отделиться, обвести себя заставами, башнями, и в каждой выемке своей и глубинке воссоздать отдельность… Тогда культур ее хватило бы на долгое общение со всем миром и на глубокое собеседование с собственной душой. Как тягостно ей теперь выносить свою одинаковость и огромность, невозможность встать в разряд соразмерных существ. И нельзя коснуться никого вокруг себя, не потеснив. И полюбить никого нельзя, не поглотив собой. Эта ее раскинутость на тысячи непроходимых верст — та же добровольная ссылка и удаленность от мира.
Великое несчастье России — что объединилась она не сама из себя, а внешней силой и принуждением Орды. Чтобы Орду скинуть — вобрала ее в себя, сплотилась и незаметно сама стала Ордой, приняла форму иного, восточно-деспотического мироустройства и прониклась тем же духом кочевья. Вместо устроения своих земель принялась за чужие — и вот уже одна Россия кочует по всей Евразии, и все ее издалека видят, а она себя — нет. Что пользы — все приобрести, а себя потерять? И те разные России, которые только вызревали и разгораживались на этой земле, обещая чудное цветенье будущих русских стран и народов, — сметены были кочевой конницей, на которую взбирался татарский хан, а спускался, чтобы пересесть в броневик, другой вождь, его далекий потомок.
И все-таки что-то зацепилось с тех времен и осталось в почве — рассада русского разнообразия: Киевская Русь, Новгородская Русь, Владимирская Русь… Сколько Русей, сколько судеб, сколько просторов, чтобы России от самой себя разниться. И не так от других стран отличаться, как от себя, — верный признак личности во всем объеме ее самостояния.7 Да разве Псковщине пристало больше походить на Тамбовщину, чем Бельгии на Голландию? И не отличается ли Смоленщина от Сибири больше, чем от Болгарии? Сколько пространств для становления «многороссийского» человечества! Сюда могло бы вместиться больше многообразия, чем даже в европейское сообщество. Между Киевом и Владивостоком больше поместилось бы исторических судеб и культурных различий, чем даже между Лондоном и Римом, между Берлином и Лиссабоном. Ударялись бы клики из одной Руси об изукрашенные городские стены и витиеватые башни другой, отражались бы, разносились дальше — а не глохли бы в открытом туманном просторе. И вызревал бы в каждой из этих российских держав, ярославской и воронежской, размером во Францию или Швейцарию, свой национальный уклад, своя равновеликая, независимая, взаимосвязанная, как по всей Европе, культура.
Псковская, Рязанская, Вологодская, Калужская, Смоленская… Земли растоптанные до одинаковой пыли, но все-таки не потерявшие названий и каких-то зыбких, почти случайных областных очертаний. Оттого и тоскует Россия и не мил ей ни один социальный строй, что не вмещается она ни в какое историческое единство. Глубочайшая, не вполне осознанная ее потребность — это с самой собой разделиться и зажить в непохожести на себя, в неожиданности от себя. Зажить по-московски, по-питерски, по- владимирски, по-липецки, укрыться от ветра вселенских скитаний и гула всемирной истины. Каждой такой особой российской земле не дали в материнской утробе понежиться, она себя как земли и не знает, а только слышит сверху неугомонный отцовский окрик, государственное понуждение на службу отечеству. Колыбельный, доордынский период русских земель был прерван, вот и клонит их в младенческий сон — свернуться калачиком, не разжимаясь ни до грозных военных походов, ни до бодрых рукопожатий остальному миру.
Одна Россия, целая Россия, да еще Российский Союз с привлечением широкого славянского родства, как ныне авторитетно предлагается8, — по силам ли это народной душе, еще не успевшей обжить свой начальный, наименьший удел на земле, свое отнятое в размахе ордынских кочевий завоеваний кровное удельное княжество? Ей теперь мечтается одно — разделиться на первые свои, приснопамятные народности и в них ощутить свое живое тело, а не задубевший имперский кафтан.
Да пожалуй, и соседним республикам по-настоящему не отделиться от России, пока она сама внутри себя не разделится. Можно ли Эстонии общаться с балтийско-черноморско-тихоокеанской Россией, в нынешнем ее объеме? Это все равно как общаться с Гулливером, обегая каблук его башмака. А вот с Псковской или Питерской Русью вполне могло бы получиться у Эстонии душевное вникание и сближение взаимных запросов. Конечно, всем этим Россиям еще предстоит расти и расти, чтобы образовать самостоятельные государства. Но России, как огромному целому, трудно войти в Европейский Союз, а вот Смоленщине, Новгородщине, Владимирщине, Ярославщине, Московщине, Питерщине — может быть, и удастся, сообразуясь с меркой среднеевропейских государств. Или образовать свой, свободно-неслиянный Российский Союз, дружественный Европейскому и взаимодействующий с ним не только как целое, но и своими самостоятельными территориями: Псковщина и Новгородщина — с Прибалтикой, Питерщина — со Скандинавией, Московщина — с Германией, и т. д. Российский Союз, предлагаемый А. Солженицыным, состоял бы из трех славянских государств — России, Украины, Белоруссии — и сохранял бы свою внешнюю огромность и внутреннюю несоразмерность: одна часть гораздо больше двух других вместе взятых. Я же говорю о множественности Россий внутри одной только Российской Федерации, и все эти России были бы соразмерны, как государства, и друг другу, и Украине, Белоруссии и другим европейским странам.
Что же касается ослабления, то слабее ли Италия оттого, что она не Индия? Слабее ли Япония оттого, что она не Якутия? Быть собой, развиваться в меру своего размера, — это и есть сила. Слабое государство — то, которое больше себя на величину внешних завоеваний. Собственной чрезмерной силой оно себя и разваливает, наросшим жиром и мясом опустошает свое сердце — и тоскует от новых и новых приобретений, в которых теряет себя.
Так что нынешний спор демократической России с ее же выстраданной национальной памятью вполне разрешим в глубинах российской истории. Чем дальше к истокам России, тем ближе к почве самый либеральный ее идеал. И пусть в наболевшем теперь вопросе о почве решительно побеждает правда почвенничества. Только надо решить, на какую же, собственно, почву России вернуться. На почву Орды или почву Руси? А если Руси, то какой из многих, доордынских? Или почва будущей России — это и есть многопочвенность Руси изначальной?9
Власть и язык10
Ложь, брань, бред…
О властных функциях речи (1937 и 2022)
Порою «ложь» рассматривается как главный порок России. Отсюда солженицынский рецепт морального и исторического спасения: «жить не по лжи». В статье физика и публициста Алексея Бурова «Основная проблема России» (2018) такая проблема усматривается «в засилье лжи. Ложь, как грязь, есть везде, но Россия, думаю, бьет все рекорды». Журналист Александр Невзоров приходит к такому же выводу: «Россия лжет. В России лжет не только пропаганда, не только руководство, не только правительство и президент. В России лгут все, включая народ»11.
На мой взгляд, главная проблема России — не ложь как таковая, это лишь один из симптомов. Это вообще проблема не столько моральная, сколько психологическая, психопатическая, метафизическая и глубинно-религиозная. «Ложь» все-таки предполагает знание реальности и вполне трезвую, рациональную попытку ее сокрытия, извращения. Проблема в том, что сама рациональность в России — это тонкая пленка, через которую постоянно прорывается преисподняя: злоба, гордыня, мстительность, обида, зависть, ненависть — или равнодушие, оцепенелость, бесчувственность. Пушкин в стихотворении «Бесы» и Достоевский в одноименном романе заглянули в бездну родной души и нашли там одержимость. Можно ли назвать ложью состояние одержимости? Духи злобы и пустоты господствуют на великой равнине. Построить жизнь на ней не удается — все живое сметается в приступах беспричинной злобы и самоубийственной тоски, которые порождаются духом небытия.
Вспомним, что происходило с языком в годы революции, гражданской войны, в 1930-е гг. — и сравним с речью государственных мужей наших дней. Вот третий президент России Дмитрий Анатольевич Медведев (ДАМ). В какой бы роли он ни выступал: либерала, клептократа, фашиста — он идет до конца, про него хочется воскликнуть: во дает! Теперь все кому не лень издеваются над его ультра-фашистской, антизападной и антиукраинской риторикой: якобы только в пьяном бреду он мог выдать такие перлы:
Это кучка безумных нацистов-наркоманов, одурманенный и запуганный ими народ и большая стая лающих собак из западной псарни. С ними разномастная свора хрюкающих подсвинков и недалёких обывателей из распавшейся западной империи со стекающей по подбородку от вырождения слюной. <…> Когда трухлявый мировой порядок рухнет, он погребёт под многотонным спудом своих обломков всех его надменных жрецов, кровожадных адептов, глумливых прислужников и бессловесных манкуртов12.
История, увы, свидетельствует, что это не пьяный бред, это канонический стиль 1937 г.: идеологически ясный, даже по-своему образцовый, густо метафорический, истерически пафосный, характерный для мастеров пера того времени, даже лучших из них.
Заглянем в «Литературную газету» 26 января 1937 г., время т. н. второго московского процесса против «антисоветского троцкистского центра». Между прочим, это еще и «Пушкинский номер» — к 100-летию смерти поэта. Знаменательно, что праздновалась годовщина его смерти, а не рождения, как бы подверстываясь под дело убийц-троцкистов. У народа невольно создавалось впечатление, что антисоветская банда, готовя покушение на Сталина, заодно пристрелила и Пушкина, перепрыгнув на век назад и целясь из-за спины Дантеса.
Газетная шапка: «Смести с лица земли троцкистских предателей и убийц…».
Андрей Платонов: «Разве они могут называться людьми даже в элементарном смысле? Нет, это уже нечто неорганическое, хотя и смертельно-ядовитое, как трупный яд из чудовища».
Леонид Леонов: «…Страна наша стоит перед обширным и отвратительным террарием. Что-то ползает, бесхвостое и вызывающее содрогание, во тьме этого гадкого пространства».
Михаил Исаковский: «Они ползли, как кровожадный спрут, /Они тянулись в озлобленьи диком…»
Юрий Олеша: «Те, кого сейчас судят, были прямой агентурой фашизма. …Эти люди воспитывали молодцов с револьверами. Им нужны были люди-маузеры… Мы, художники, должны особенно заклеймить эту сволочь»
Владимир Луговской: «Но приходит час, и злая свора / В тишине притонов и квартир / Предает изменнику и вору / Наш прекрасный, исполинский мир. / Мерзостью несет, могильным тленьем: / Разговор зверей в тифозном сне. / А за ними — кровожадной тенью / Троцкий в докторском пенсне».
Александр Безыменский: «И это гнусных змей клубок, / Трусы, идиоты и бандиты, / Что грязью с головы до ног / И кровью жертв своих облиты»13.
Этот густопсовый стиль 1937 г. замешан на метафорике животного мира и телесного низа, монструозного вырождения и смерти. Язык Медведева отличается, пожалуй, только тем, что сваливает в одну кучу разные метафоры. Враги — это и «стая лающих собак из псарни», и «свора хрюкающих подсвинков». Они и собаки, и поросята: и лают, и хрюкают. Вместе с тем они «бессловесные манкурты» (по Айтматову). Они и надменные жрецы, и глумливые прислужники. Они кровожадные адепты и вместе с тем у них по подбородку «от вырождения» стекает слюна. В общем, щедрая кисть б.у. президента разгулялась во все стороны.
Важно понять: медведевская эскапада — это не причудливая галлюцинация алкоголика. Это строгая ритуальная форма выверенного идеологического чекана, восходящая к магическим формулам заклятий и проклятий. Два главных жанра и нашей, и той эпохи: донос — снизу, приговор — сверху. И если это бред, то не лично Медведева, а бредовое состояние целой эпохи. Андрей Платонов тоже не бредил про «трупный яд из чудовища», но внятно говорил на языке своего времени. Конечно, он мог писать и лучше, а Д. Медведев не может, но этим еще точнее подчеркивается ритуальная природа его словоизвержения. Медведев пытается разыграть столетней давности революционный обряд: «новый мир» на похоронах «старого» (западного). К этому реликтовому ритуалу в конце приклеивается еще один фразеологический пласт: «Эти слова дают нам священную цель. Цель остановить верховного властелина ада…» В духе нынешней «государственно-церковной симфонии» Медведев совершает еще и обряд экзорцизма.
Прообраз этого стиля — матерная брань, которая стремится уничтожить адресата, послав его в самый низ бытия, в подземные недра, в преисподнюю. Недаром философ С. Булгаков писал:
…Если уж искать корней революции в прошлом, то вот они налицо: большевизм родился из матерной ругани… Надо считаться с силою слова, мистическою и даже заклинательною. И жутко думать, какая темная туча нависла над Россией… Теперь же, во время революции, …это дошло до предела, прямо хульное неистовство какое-то»14.
Достаточно вспомнить, что разнузданная брань — ярчайшая часть стилистически скучного ленинского наследия. «Слизняки, шваль, гадины, вонючки, говно, говняки… не люди, а слизь и мерзость». Ленин сравнивал своих противников с животными: это дикие и бешеные собаки, сторожевые псы, ослы, шакалы, свиньи, акулы, пауки, клопы, блохи, пиявки, могильные черви, вонючие насекомые, гиены, стервятники, а также «мастодонты и ихтиозавры, ибо зубры для них слишком почетное». Выражения из области секса: языкоблудствовать вовсю, пачкать языкоблудством, языком распутничать, кастрировать, публичный дом, общедоступная сводница, выкидыш, недоносок, ублюдок, труположство и т. д. Особое внимание — проституткам: здесь и просто проститутки, и «проститутки либерализма», и «публичные мужчины»… Порой Ленин бранил и «своих»: арестовать паршивых чекистов… сажать коммунистическую сволочь… подвести под расстрел чекистскую сволочь. 55 томов Ильича — энциклопедия русской брани.
Брань, в отличие от лжи, не искажает реальности. Она не информативна, а перформативна, она осуществляет то действие, которое обозначает, самим актом своего произнесения. Как известно, речевые акты делятся на констатирующие и перформативные. Первые описывают некие факты, соотносятся с реальным положением вещей — и могут быть истинными или ложными. Вторые предписывают, обещают, учреждают, уничтожают, клянутся, проклинают. «Иван женат на Марье» — эта констатация может быть истиной или ложью. Но когда священник, стоя перед Иваном и Марьей, говорит: «Провозглашаю вас мужем и женой!», он не описывает отношения между ними, он их учреждает, и такие высказывания не являются ни ложными, ни истинными. Точно так же перформативные акты в форме проклятий и ругани призваны символически уничтожать то, на что они направлены.
«Ложь», «лживость» — свойство развитого интеллекта, который умеет различать правду и неправду, реальность и фикцию и сознательно пользуется ложью для достижения своих целей. А в сознании Ленина, Сталина, их сподвижников, последователей и множества соотечественников эти категории еще даже не разделились, они живут в «пламенном бреду», одержимые манией собственной правоты и величия и презрением, страхом и ненавистью ко всему миру, включая ближайших соседей, если те живут лучше или иначе. Для них ложь, как и правда, — это пока еще не наступивший этап интеллектуального развития и приобщения к цивилизации. Россия была уже близка к этому этапу глубинного различения правды и лжи в эпоху Л. Толстого и А. Чехова, а потом опять сорвалась в имперско-революционный загул.
«Большая стая лающих собак из западной псарни… разномастная свора хрюкающих подсвинков…» Это не ложь, это смесь брани и бреда. Бредовое здесь — само использование брани без каких бы то ни было познавательно-вменяемых мотиваций. Это уже даже не Палата No 6, а психлечебница размером в огромную страну, где вместо врачей правят сами сумасшедшие, а всех лекарей и лекарства они заперли или уничтожили, окружив страну колючей проволокой и стеной врагов. Пациенты называют себя пацанами. Они агрессивны, время от времени врываются на территории других стран и заражают их своим безумием, пeреворачивают там все вверх дном. К тому же они вооружены и могут при желании уничтожить мир, непрерывно держа его под ядерным прицелом.
Кроме «пациентской», есть еще одна «субкультура», где различение лжи и нелжи просто не имеет места, — это криминальная. Недаром слово «вор» происходит от того же корня, что «врать», и первоначально означало «мошенник», «обманщик».15 Вор не отличает чужое от своего, точнее, его специальность именно в том, чтобы чужое делать своим. Взглянем на героев разоблачительных документальных фильмов А. Навального: руководителей государства, прокуроров, министров, привластных олигархов, высших чиновников и их детей… Разве эти люди занимаются ложью и обманом? Они такими категориями даже не мыслят. Они пилят деньги, строят дворцы, развлекаются с девушками, убивают соперников, презирают соотечественников (еще больше, чем иностранцев), рулят страной и пытаются рулить миром. А где правда и где ложь — им глубоко наплевать, они крутые пацаны и в гробу видели фраеров-моралистов.
Такие «субкультуры» или, точнее, «антикультуры», как криминальная или психопатическая, существуют в любой стране, но в России они, во-первых, сoединяются, во-вторых, становятся социопатическим мейнстримом. Большевизм — это смесь психопатии и криминала под соусом псевдонаучного коммунизма, ставшая после Октябрьского переворота основой государственной и языковой политики. Так что о лжи в собственном смысле слова здесь не приходится говорить, поскольку разрушены, точнее, еще не созданы, не укреплены самые границы между реальностью и фикцией.
Отсюда такая типологическая разница между «ложью» в современной западной политике и в российской. Никсон лгал, Клинтон почти солгал, за что они в разной степени поплатились; против Трампа все еще ведется множество расследований. Но Путин и Медведев, Лавров и Песков не лгут, они просто пользуется речевым аппаратом, чтобы производить магические высказывания, уничтожительные для «врагов». Это «вранье», т. е. заклинательная речь, как в заговоре, волховании, в архаическом ритуале; и таким же враньем-ворожбой были речи советских лидеров, их идеологической обслуги и литературной свиты. Поэтому о «лжи» как основной российской проблеме говорить не приходится, до нее еще нужно дорасти.
Creative Commons Attribution 4.0 International License (CC-BY 4.0)
