Доктор философских наук, профессор Свободного университета
Аннотация: Статья представляет собой критический анализ «Курса общей лингвистики» Фердинанда де Соссюра, к базисным положениям которого относится различие языка и речи, совпадающее с различием между синхронией и диахронией. Язык выделен Соссюром из речевой деятельности как структура, все элементы которой даны одновременно, тогда как речь диахронична и существует во времени. Однако понимание Соссюром языка как совокупности различий, определяющих наличные элементы языка как структуры, ставит под вопрос саму структурную лингвистику и открывает в ней металингвистическое измерение, в котором диахрония речи оказывается условием существования языка. Сама диахрония понимается при этом как структура времени, лишенная «настоящего» как своего организующего центра.
Ключевые слова: язык, речь, синхрония, диахрония, чистое различие, смысл.
Данная статья не претендует на исследование собственно лингвистических вопросов. Напротив, заявленная в ней тема диахронического интервала языка и речи ставит проблему, имеющую исключительно металингвистический статус.
Прежде всего, различение языка и речи является свидетельством той глубокой трансформации в понимании языка, которым отмечена история Нового времени. В понимании греков λόγος изначально является речью, которую, однако, большинство людей «не понимают и прежде чем выслушать, и выслушав однажды» (Гераклит). И поскольку речь большинства (κοινὴ λόγος) отмечена усреднённостью повседневного общения, то вслушивание в Логос возможно лишь при условии приведения себя к такому внутреннему единству с собой, которое является как целью, так и самой практикой философии. Так услышанный Логос есть путь от многого к единому, в позиции которого многое становится целым, которое и есть многое, увиденное в свете единого. Сама философия как радикальная забота о себе есть научение способности быть целым во всей изменчивости и превратности жизненных обстоятельств. Быть философом — значит просто быть, неким образом оказываясь в состоянии того предельного единства, которое в практике философской речи именуется бытием. Вместе с тем просто быть — совсем не просто, ибо бытие вовсе не дано и не гарантировано нам естественным образом, в силу простого факта нашего присутствия в мире, а напротив, каждый раз заново обретается в практике философии как следовании по пути Логоса. Эту негарантированность бытия, невозможность обладания бытием как некоей устойчивой позицией в мире, М. М. Бахтин определил как наше не-алиби в бытии.
Скажем поэтому, что разделение языка и речи, с выделением языка как некоей глубинной рациональной структуры, напрямую связано с тем учреждающим событием новоевропейской истории, каковым является открытие «архимедовой точки» в картезианском полагании сознания как субъекта, в котором Ego cogito становится синонимом бытия: Ego sum. Но как только из мира выделяется чистая, неосязаемая, нематериальная субстанция Ego cogito, так в самом мире сразу же обнаруживается схизма в виде разделения на «вещь мыслящую» и «вещь протяженную». Именно это разделение и задает базисное для «картезианской лингвистики» (Ноам Хомский) различие на язык и речь. Можно сказать, что язык, в том виде, как он понимается в рамках картезианской лингвистики, образуется путем заключения в скобки всего того, что так или иначе можно отнести к области «вещи протяженной». Различие языка и речи получает здесь онтологический смысл принадлежности к разным регионам сущего; язык, будучи априорной структурой «вещи мыслящей», имманентен разуму, тогда как речь понимается как совокупность физических, — прежде всего, акустических — эффектов, будучи как бы физическим представительством языка в мире. Множественность и постоянная изменчивость форм речи противополагается здесь неизменному, замкнутому на самом себе языку. Язык — это универсальная структура, принадлежностью к которой отмечены все представители рода человеческого, проживают ли они в Париже или на Ямайке, в то время как различия между жителями Парижа, Ямайки или какого-либо другого региона земли, лежат исключительно в области речи. Русское слово «нож», английское knife и французское couteau абсолютно несхожи между собой в фонетическом плане. Вместе с тем три эти слова выражают одно и то же понятие, которое и является чистым элементом языка, из совокупности которых складывается его алфавит. Слово есть звучащая плоть понятия, остающегося равным самому себе при всех различиях его чувственного, акустического представления.
Такое понимание языка мы находим уже в «Грамматике Пор-Рояля», которую Ноам Хомский рассматривает в качестве канона картезианской лингвистики. Язык трактуется здесь как логическая структура разума, изначально ему присущая, представляющая собой комплекс идей или понятий. Вследствие этого разделы Грамматики Пор-Рояля практически совпадают с разделами его Логики. Отсюда, от Грамматики Пор-Рояля, исходят как проект lingua universalis Лейбница, так попытка Витгенштейна построить идеальный логический синтаксис, предпринятая им в Логико-Философском Трактате. Язык сам по себе безмолвен и не нуждается ни в каком озвучивании, тогда как слова изобретаются людьми исключительно в целях общения, которое заключается в передаче друг другу тех «идей», которыми снабжен их разум. Но поскольку речь, в отличие от языка, представляет собой неупорядоченную стихию, неподвластную дисциплине логики, то она вольно или невольно искажает чистую сущность языка и вообще таит в себе опасность злоупотребления языком, о котором глубокомысленно рассуждает Джон Локк в своих «Опытах о человеческом уме». Отсюда и попытки Лейбница усовершенствовать язык путем замещения слова знаком. Коль скоро слово в силу своей многозначности способно вовлечь мысль в ловушку эквивокаций, то следует создать такой рациональный алфавит знаков, каждый элемент которого можно было бы поставить в однозначное соответствие с тем или иным понятием, исключив тем самым разноголосицу мнений и споров.
Логоцентризм языка в картезианской лингвистике несовместим со стихией речи. Поэтому, строго говоря, возможна только лишь лингвистика языка, но не лингвистика речи. Различие языка и речи последовательно проводится и в «Курсе общей лингвистики» Фердинанда де Соссюра, огромное значение которого состоит в том, что картезианская лингвистика одновременно достигает здесь своего пика и ставит саму себя под вопрос.
В основание Курса положена определенная совокупность базисных различений, введенных Соссюром с целью выделения предмета лингвистики. Изначально язык определяется Соссюром как речевая деятельность — langage. Вместе с тем парадокс лингвистики как науки о языке заключается в том, что объект этой науки не дан нам как внешняя предметная реальность. Поскольку мы изначально погружены в стихию речи, то невозможна такая «архимедова точка», расположившись в которой мы могли бы рассматривать язык как данную нам реальность, доступную для теоретического описания. Так, Декарту пришлось проделать операцию cogito, чтобы стало возможным представление мира как объективной реальности, а равным образом и физика как язык описания этой реальности. Вместе с тем условием классической физики является принципиальное несовпадение в ней описания объекта с объектом описания. Гравитация описывается законом Ньютона, а электромагнитное поле — уравнениями Максвелла, но никто не скажет при этом, что гравитация есть закон Ньютона, а электромагнитное поле — уравнения Максвелла. Между описанием объекта и объектом описания здесь всегда будет пролегать недоступное для теоретического языка пространство чистого различия, обозначенное Кантом как «вещь сама по себе». Свести объект описания к описанию объекта, то есть упразднить дистанцию между ними, значило бы упразднить и саму физику, которая целиком и полностью свелась бы к математике. Но лингвистика — не физика, поскольку в отношении языка невозможна та дистанция между объектом описания и описанием объекта, которая есть необходимое условие представления языка в качестве объекта. Ведь язык как объект описания и был бы самим этим описанием. Другими словами, невозможно выпрыгнуть из потока речевой деятельности, чтобы занять внешнюю в отношении речи позицию. Трансцендентальный вопрос «как возможна лингвистика как наука?» здесь не только не имеет ответа, но и невозможен как вопрос.
Тем не менее, Соссюр вводит первое и самое важное базисное различие, которое позволяет ему создать лингвистику как науку о языке.
В лингвистике объект вовсе не предопределяет точки зрения; напротив, можно сказать, что здесь точка зрения создает самый объект1.
То, что Соссюр называет здесь «точкой зрения», есть не что иное как решение, принимаемое Соссюром в отношении того, что мы считаем языком, или, другими словами, как, в каких темпоральных и категориальных модальностях мы можем говорить о языке. Коль скоро, по словам Соссюра,
в любой момент речевая деятельность есть одновременно и действующее установление и продукт прошлого2,
то мы изначально находимся в ситуации темпоральной неопределенности. Ведь если речевая деятельность в каждый свой момент представляет собой продукт прошлого, то ни в один момент времени язык не дан нам как целое, ибо не может быть законченным целым то, что пребывает в постоянном становлении. Стало быть, в каждый момент времени язык ускользает от нас в прошлое, отсылая нас к своему истоку. Казалось бы, если мы осуществим генезис языка вплоть до его истока, то именно в этом случае язык раскроется перед нами как целое. Но это тщетная надежда! Сколь бы глубоко мы ни погружались в прошлое языка, нам никогда не удастся зафиксировать в истории тот момент, в котором язык обрел свое начало. Время языка — аристотелевское τὸ τί ἦν εἶναι, незавершенное прошлое, неспособное сложиться в законченное прошлое именно потому, что неопределим его изначальный момент. Столь же наивным было бы пытаться проследить генезис языка путем наблюдения над развитием речевой деятельности ребенка. Такое наблюдение в лучшем случае вызовет в нас изумление перед тем фактом, что в определенное время своей жизни (время, которое никогда хронологически точно не фиксируемое) ребенок вдруг овладевает языком целиком и полностью, и что для постепенного овладения языком человеку не хватило бы времени всей его жизни.
Получается, что лингвистика должна брать язык как целое, — как структуру. Однако задача описания этой структуры сразу же вовлекает нас в ее бесконечный генезис, ибо практически невозможно отделить настоящее структуры от ее прошлого, уходящего в недосягаемую для нас даль.
На первый взгляд различение между системой и историей, между тем, что есть, и тем, что было, представляется весьма простым, но в действительности то и другое так тесно связано между собой, что разъединить их весьма затруднительно3.
Главная проблема лингвистики как науки о языке — это гордиев узел времени, распутать который можно лишь каким-то образом отделив настоящее от прошлого. Соссюр констатирует эту ситуацию в выражениях, которые, казалось, бы не оставляют нам никаких шансов на ее разрешение.
Итак, с какой бы стороны ни подходить к вопросу, нигде объект не дан нам во всей целостности; всюду мы натыкаемся на ту же дилемму: либо мы сосредоточиваемся на одной лишь стороне каждой проблемы, тем самым рискуя не уловить присущей ей двустороннее, либо, если мы изучаем явления речевой деятельности одновременно с нескольких точек зрения, объект лингвистики выступает перед нами как груда разнородных, ничем между собою не связанных явлений4.
Получается, что в дилемме «структура и/или генезис» невозможно предпочесть одну из ее сторон другой, тогда как попытка же рассматривать язык одновременно с обеих позиций вообще разрушает язык, оставляя от него одни лишь руины. Но поскольку у нас никак не получается распутать гордиев узел этой дилеммы, то остается лишь возможность разрубить его каким-либо радикальным жестом. Именно такой радикальный жест и делает Соссюр, отделяя язык (langue) от речевой деятельности (langage).
По нашему мнению, есть только один выход из всех этих затруднений: надо с самого начала встать на почву языка и считать его основанием для всех прочих проявлений речевой деятельности. Действительно, среди множества двусторонних явлений только язык, по-видимому, допускает независимое определение и дает надежную опору для мысли. Но что же такое язык? По нашему мнению, понятие языка не совпадает с понятием речевой деятельности вообще; язык — только определенная часть — правда, важнейшая часть — речевой деятельности. Он является социальным продуктом, совокупностью необходимых условностей, принятых коллективом, чтобы обеспечить реализацию, функционирование способности к речевой деятельности, существующей у каждого носителя языка 5.
Таким образом, первым и наиболее важным базисным различением, обосновывающим саму возможность структурной лингвистики как науки о языке, является различие языка и речи, выражаемое Соссюром весьма лаконичным образом:
Язык для нас — это речевая деятельность минус речь6.
Другими словами, если нам удается вычленить в потоке речевой деятельности (langage) некую устойчивую, инвариантную структуру, которую мы определяем как язык (langue), то от речевой деятельности, за вычетом из нее языка, остается речь (parole), понимаемая отныне как совокупность индивидуальных и локальных речевых актов. Тем самым язык определяется различием: 1) социального и индивидуального; 2) общезначимого и побочного. Речь вынесена за границы языка именно как множество речевых актов, лишенных общезначимой структуры, и несущих на себе индивидуальные черты тех, кого Соссюр именует «носителями языка». В противоположность речи язык представляет собой общезначимую структуру, нисколько не зависящую от воли этих носителей языка. Так, Соссюр неоднократно подчеркивает, что язык не может быть изменен никакими произвольными решениями.
Таким образом, язык и речь никоим образом не даны нам как некие уже имеющиеся данности. Изначально имеется речевая деятельность, в которую мы погружены, в которой мы находимся как существа, одаренные речью, и из которой мы не можем выйти в какую-либо мета-позицию, позволяющую нам рассматривать речевую деятельность как объект. Язык и речь не даны, а созданы, и созданы они именно радикальным жестом, который является реализацией решения Соссюра отделить настоящее от прошлого, представив таким образом язык как структуру, темпоральной модальностью которой является только настоящее. Проблема языка есть проблема времени. Сам Соссюр вполне ясно видит эту темпоральную составляющую вопроса о возможности лингвистики, когда он говорит:
Едва ли многие лингвисты догадываются, что появление фактора времени способно создать лингвистике особые затруднения и ставит ее перед двумя расходящимися в разные стороны путями7.
Пути, перед выбором одного из которых ставит лингвиста фактор времени, таковы: либо бесконечный во времени генезис языка, либо вневременность языка как структуры. И если мы нацелены на описание языка как более или менее устойчивой структуры, то необходимо выключить время. Разумеется, Соссюр выбирает второй путь — выключив время, он одним махом, одним-единственным жестом, создает язык как структуру. Тем самым язык организуется в систему, состоящую из знаков, каждый из которых образован отношением «означаемого» (signifiant), или смысла, и «означающего» (signifié) этот смысл акустического образа, посредством которого смысл облечен в фонетическую оболочку.
На первый взгляд мы видим здесь схему, которая сразу напоминает нам «Грамматику Пор-Рояля», о которой, Соссюр в целом высказывается положительно, отмечая верность применяемого в ней метода. Вместе с тем здесь имеется одно существенно важное отличие. Картезианская лингвистика в целом не знала конфликта между понятием и словом, которые она размещала в различных «региональных онтологиях», устанавливая между ними реальное различие души и тела. Однако у Соссюра мы видим совсем иную, куда более сложную картину. Языковой знак, каковым может быть слово, есть единство означаемого и означающего. Так, в слове мы можем вычленить его чистый смысл, отделив его от того акустического образа, в котором этот смысл явлен. Вместе с тем это единство означаемого и означающего у Соссюра имеет крайне парадоксальный характер. С одной стороны, Соссюр постоянно подчеркивает произвольность отношения означаемого и означающего, между которыми нет и не может быть никакой естественной связи. Другими словами, нет в природе означаемого и означающего ничего такого, что закрепляло бы за определенным означаемым только это, и никакое другое означаемое. Поэтому Соссюр с самого начала отвергает символ, поскольку, по его словам:
в нем есть рудимент естественной связи между означающим и означаемым8.
С другой стороны, означаемое и означающее не могут быть представлены порознь, ибо это привело бы к разрушению языкового знака. Соссюр говорит об этой нерасторжимости означаемого и означающего в известном пассаже, где появляется его знаменитая метафора, иллюстрирующая отношения между этими двумя составляющими знака думая сторонами одного листа бумаги:
Каждый языковый элемент представляет собою arriculus — вычлененный сегмент, в котором понятие закрепляется определенными звуками, а звуки становятся знаком понятия. Язык можно также сравнить с листом бумаги. Мысль — его лицевая сторона, а звук — оборотная; нельзя разрезать лицевую сторону, не разрезав и оборотную. Так и в языке нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли; этого можно достигнуть лишь путем абстракции, что неизбежно приведет либо к чистой психологии, либо к чистой фонологии9.
Получается, что отношение означающего к означаемому совершенно произвольно, хотя при этом их так же невозможно представить порознь, как и отделить друг от друга две стороны одного листа бумаги.
Вместе с тем отмеченная нами парадоксальность отношения означающего и означаемого имеет также и темпоральные коннотации. Как уже говорилось, необходимым условием вычленения из речевой деятельности языка как инвариантной и общезначимой структуры является выключение времени. Соответственно, язык должен быть представлен в виде структуры, в которой все образующие ее элементы даны одновременно. Поэтому темпоральной характеристикой языка, в его отличии от речи (parole) является по Соссюру синхрония.
Язык есть система, все части которой могут и должны рассматриваться в их синхронической взаимообусловленности10.
Таким образом, вторым базисных различием, непосредственно вытекающим из различия языка и речи, является для Соссюра различие синхронии и диахронии.
Так лингвистика подходит ко второй своей дихотомии. Сперва нам пришлось выбирать между языком и речью, теперь мы находимся у второго перекрестка, откуда ведут два пути: один — в диахронию, другой — в синхронию. Используя этот двойной принцип классификации, мы можем теперь сказать, что все диахроническое в языке является таковым лишь через речь11.
Здесь вырисовываются контуры двух лингвистик — лингвистики языка и лингвистики речи, построенных соответственно на принципах синхронии и диахронии, хотя, в строгом смысле, для Соссюра возможна только лингвистика языка. Язык дан одновременно, тогда как речь развертывается во времени. Вместе с тем это различие синхронии и диахронии предстает в качестве схизмы в структуре знака как отношения означающего к означаемому, поскольку означающее как акустический образ означаемого относится к порядку диахронии.
Означающее, являясь по своей природе воспринимаемым на слух, развертывается только во времени и характеризуется заимствованными у времени признаками: а) оно обладает протяженностью и б) эта протяженность имеет одно измерение — это линия12.
Получается тем самым, что в самой структуре знака имеется динамическое напряжение, которое имеет ясно выраженный темпоральный характер. С одной стороны, структуру знака можно представить как вертикальное отношение между означающим и означаемым; но с другой стороны, означающее имеет горизонтальную проекцию, оно простерто во времени, которое может быть наглядно представлено в виде линии, прочерчиваемой из прошлого в будущее.
Таким образом, выключение времени не может быть полным, поскольку диахрония проникает в структуру знака. Тем самым возникает парадоксальная ситуация несовместимости и нераздельности, автономности и полной зависимости синхронии и диахронии. Так Соссюр провозглашает требование полной сепарации между синхронией и диахронией:
Противоположность двух точек зрения — синхронической и диахронической — совершенно абсолютна и не терпит компромисса13.
Вновь и вновь подчеркивая несовместимость синхронии и диахронии, Соссюр говорит:
…синхроническое явление не имеет ничего общего с диахроническим: первое есть отношение между одновременно существующими элементами, второе — замена во времени одного элемента другим, то есть событие14.
Однако такая сепарация не может быть проведена в должной мере, поскольку диахронией отмечено означающее, столь же неотделимое от означаемого, как неотделимы друг от друга две стороны одного листа бумаги. Ситуацию невозможного выбора между императивом отделения диахронии от синхронии и признанием ее в качестве необходимой составляющей языкового знака Соссюр пытается разрешить при помощи визуальной метафоры с проекцией тела на плоскость, которая призвана иллюстрировать ту мысль, что одно и тоже явление может рассматриваться с двух принципиально различных точек зрения. Ведь если тело является предметом физики, то проекция этого тела на плоскость относится уже к ведомству геометрии. Равным образом выбор между синхронией и диахронией есть лишь выбор одной из двух точек зрения.
Синхронические состояния познаются не путем изучения тел, то есть диахронических событий, подобно тому как понятие геометрических проекций не постигается в результате изучения, хотя бы весьма пристального, различных видов тел15.
Здесь мы видим развитие и подкрепление высказанного ранее Соссюром того тезиса, что именно точка зрения создает в лингвистике ее объект.
Принадлежностью означающего области диахронии объясняется внутренняя нестабильность языкового знака, когда означающее перемещается по горизонтали от одного означаемого к другому. Однако никакие перемены в структуре знака не меняют структуру самого языка. Чем же в таком случае поддерживается стабильность языка в целом? Здесь Соссюр вводит завершающий композиционный элемент, который он выражает термином valeur, переводимым на русский язык как «значимость»16. Мы получаем, таким образом, еще одно базисное различие между значением и значимостью. Будучи единством означающего и означаемого, языковой знак есть значение. В таком случае значимость представляет собой уже горизонтальное отношение одного значения (знака) к другому. И если отношение означающего к означаемому можно уподобить двум сторонам одного листа бумаги, то значимость можно сравнить с отношением между различными страницами одной книги. Таким образом, «текст» языка есть порядок его значимостей, о чем говорит со всей определенностью и сам Соссюр:
язык есть не что иное, как система чистых значимостей17.
Именно порядок значимостей образует структуру языка, которая есть не что иное, как совокупность всех возможных отношений между значениями. Здесь вполне уместна аналогия с шахматами, к которой прибегает в своем Курсе Соссюр, равно как и Гуссерль в своих «Логических исследованиях». Каждая шахматная фигура обладает определенным значением: «конь», «ладья, или «ферзь». Однако фигуры обладают этими значениями не сами по себе, а лишь в порядке тех отношений, которыми определяются их возможные движения по шахматной доске. Другими словами, значение фигуры выражается ее отношениями к другим фигурам, отчего каждая комбинация таких отношений является определенным высказыванием. В нашей речевой деятельности мы используем слова, как шахматист использует шахматные фигуры, и хотя каждое слово имеет значение, но реализуется это значение только в высказываниях как порядке отношений между словами. Более того, использование слова, как и движение шахматной фигуры, определяется порядком этих отношений. Отнюдь не значения задают значимость как порядок отношений между ними, а напротив, значимость определяет значение каждого знака, слова или фигуры, так что никакая флуктуация значений не способна изменить данный порядок. Язык уже дан, как порядок всех возможных отношений внутри языка как порядка.
Теперь, когда мы изложили, пусть несколько схематично и заведомо неполно, основные идеи Курса Фердинанда де Соссюра, мы можем видеть не только место, занимаемое Соссюром в истории науки о языке, но также и его отношение к классической рациональности в целом. Первый вопрос, который так или иначе возникает перед нами, есть вопрос о том, в какой мере идеи де Соссюра принадлежат картезианской лингвистике, основанием которой является архимедова точка cogito, полагающая реальное различие между мышлением и протяжением, душой и телом. Критическая ситуация выбора между структурой и генезисом, и принципиальная невозможность самого этого выбора, означает, что мышление теперь всецело сосредоточено в точке различия между ними, в том самом «между» как месте силы, призванной осуществить этот невозможный выбор. Однако мышление, сосредоточенное в точке различия и само являющееся различием, уже не может быть архимедовой точкой, субстанцией, картезианской res cogitans, ибо субстанция определяется через тождество, а не через различие. Понимание этого находит свое отражение в следующих словах Соссюра:
Лингвист, следовательно, работает в пограничной области, где сочетаются элементы обоего рода; это сочетание создает форму, а не субстанцию18.
Вместе с тем, форма, если возвести это понятие к μορφή как его греческому корню, означает не только и не столько связь и порядок элементов структуры, сколько определяющее данный порядок динамическое начало, в силу которого вещь или явление есть то, чем оно стало быть — τὸ τί ἦν εἶναι19.
Таким образом, в основании морфологии языка лежит μορφή, которое не может быть раскрыто через анализ структуры языка, ибо определяющая эту структуру сила не входит в ее состав, и не может быть обнаружена на уровне фонем, морфем, слов или синтаксиса. Присутствие этой силы в архитектонике языка как целого выражено ее отсутствием, и, следовательно, может быть представлено лишь совокупностью различий, пронизывающих структуру языка на каждом из его уровней, и не сводимых к наличным элементам этой структуры. Так языковой знак определяется различием между «означающим» и «означаемым», поскольку между «означающим» как акустическим образом «означаемого» и «означаемым» как понятием или смыслом, отсутствует какая-либо естественная связь. В свою очередь и акустический образ понятия определяется совокупностью дифференциальных признаков, или фонем, как тех звукоразличений, которые входят в состав значения как единства понятия и акустического образа.
В слове важен не звук сам по себе, а те звуковые различия, которые позволяют отличать это слово от всех прочих, так как они-то и являются носителем значения. Подобное утверждение способно породить недоумение, а между тем иначе в действительности и быть не может. Поскольку нет звукового образа, отвечающего лучше других тому, что он должен выразить, постольку очевидно уже a priori, что любой сегмент языка может в конечном счете основываться лишь на своем несовпадении со всем остальным. Произвольность и дифференциальность суть два коррелятивных свойства20.
Коль скоро природа языкового знака исключительно дифференциальна, то и на уровне значимости (valeur) значение знака определяется его позициональностью, т. е. совокупностью различий, определяющих его отношение к другим знакам. Таким образом, значимость как единица языка, отнюдь не полагается как некая исходная мера, задающая различия внутри определенной структуры, на манер картезианского cogito, которое и было мерой, определимой исключительно через самое себя и определяющей структуру «нового мира». Соссюровская единица языка не субстанциальна, ибо она определяется не через себя, и даже не через свои отличительные свойства. Можно отважиться на следующее парадоксальное утверждение: языковая единица есть ее отличительные свойства. Поэтому здесь уместна еще одна, очень важная на мой взгляд, цитата из Соссюра:
В применении к единице принцип дифференциации может быть сформулирован так: отличительные свойства единицы сливаются с самой единицей. В языке, как и во всякой семиологической системе, то, что отличает один знак от других, и есть все то, что его составляет. Различие создает отличительное свойство, оно же создает значимость и единицу21.
В этом высказывании язык предстает как обратная перспектива логики. Ведь в логике определение возможно лишь через род и видовое отличие. Иными словами, у нас должно быть в наличии понятие как субстантивная сущность, определяемая через выявление ее отличительных свойств. Логика отталкивается от понятия, которое оно берет как форму в значении объема понятия, чтобы затем описать рядом вносимых в эту форму различий содержание этого понятия. Но языковая единица дана в обратном порядке: различие создает отличительное свойство, которое в свою очередь создает единицу языка. Поэтому, как говорит Соссюр, «отличительные свойства единицы сливаются с самой единицей». Переводя это высказывание Соссюра на язык логики, мы получаем такую форму, которая является своим собственным содержанием, что в свете логики выглядит как нонсенс. Логика воспрещает эквивалентность формы и содержания, ибо в противном случае было бы уже невозможно никакое определение как включение определяемого предмета в тот или иной логический класс. В этом случае сразу же нарушается закон обратного отношения между формой как объемом понятия и его содержанием, вследствие чего определяющее входит в состав определяемого. В результате мы получаем парадокс Рассела, в котором множество оказывается своим собственным элементом. С другой стороны, форма как свое собственное содержание есть такая форма, каждый элемент которой равновелик целому. Такова форма актуальной бесконечности как действия бесконечности. Сугубо логическое понимание формы как объема понятия уступает здесь место пониманию формы как чистого действия, которое в структуре языка выражается чистыми различиями, несводимыми к различиям, определяющим содержание понятия как логического класса. Поэтому квинтэссенцией всего Курса можно считать следующее рассуждение Соссюра:
Все сказанное выше приводит нас к выводу, что в языке нет ничего, кроме различий. Вообще говоря, различие предполагает наличие положительных членов отношения, между которыми оно устанавливается. Однако в языке имеются только различия без положительных членов системы (курсив мой — Р. Л.). Какую бы сторону знака мы ни взяли, означающее или означаемое, всюду наблюдается одна и та же картина: в языке нет ни понятий, ни звуков, которые существовали бы независимо от языковой системы, а есть только смысловые различия и звуковые различия, проистекающие из этой системы22.
Можно видеть, что здесь разрешается дилемма «открытая/закрытая структура», порожденная ситуацией невозможного выбора между генезисом и структурой. Структура языка принципиально открыта; однако она открыта вовсе не порядку эмпирического генезиса, являющегося регрессивным синтезом. Структура открыта синтезу другого рода, необходимость которого осознавал Кант23. Это синтез как чистое действие, представленное в структуре языка теми «прочерками», которые являются «различиями без положительных членов системы», как об этом говорит Соссюр. Это синтез как диайресис, как различие. Сам эмпирический генезис является как бы ретроактивным отражением чистого действия в обратном порядке времени. Поэтому тезис Соссюра, согласно которому «любой сегмент языка может в конечном счете основываться лишь на своем несовпадении со всем остальным», необходимо обобщить таким образом, что не только любой сегмент языка, но и сам язык в целом возможен лишь в несовпадении с самим собой, поскольку его «основанием» является чистое действие, которое невозможно ни представить, ни исчерпать анализом наличного состава языка как структуры. Коль скоро любое описание языка становится частью самого языка, то язык никогда не может быть полностью раскрыт и представлен в какой-либо номенклатуре понятий. Различие языка и речи как незыблемый постулат теоретической лингвистики в действительности скрывает в себе внелингвистическое измерение языка, которое предельно кратко мы можем выразить следующим образом: язык не совпадает с собой в его же собственном описании, так что это несовпадение языка с собой, его различие от самого себя, в котором открывается его внелингвистическое измерение, оказывается сокрыто лингвистическим различением языка и речи. Нет и не может быть такого описания языка, которое было бы тождественно самому языку. Но эта невозможность языка быть своим собственным объектом есть вместе с тем возможность речи, в которой язык каждый раз заново рождается, будучи всегда in statu nascendi. Другими словами именно речь есть условие существования языка. Именно поэтому лингвистическое различение языка и речи, вытесняющее речь на периферию языка, и полагающее язык как априорную структуру речи, преграждает доступ к понимаю речи как внелингвистического измерения языка, и, в конечном счете, как такого целого, в границах которого возможна сама лингвистика как определенного рода синтаксис. Природу такого целого мы можем определить как смысл.
Таким образом, внелингвистическое измерение языка, открывающееся в его несовпадении с самим собой, есть смысл, строго отличаемый при этом как от значения языкового знака, так и от значимости, как единицы языка. Здесь мы выходим в пространство мета-лингвистики, контуры которой были намечены в работах Михаила Бахтина, и в особенности в его исследованиях речевых жанров, где Бахтин проводит различие между предложением и высказыванием. В отличие от предложения, представляющего собой замкнутую структуру, которая может быть разложена на составляющие ее языковые единицы, высказывание существует лишь в актуальном или возможном отношении к другому высказыванию. Высказывание никогда не завершено в самом себе, и в силу этого — целостно. Поэтому modus vivendi высказывания есть диалог как форма того целого, которое и есть смысл. Смысл диалогичен, он, по выражению самого Бахтина, есть «рубец межи высказываний», неуловимое «между», разделяющее высказывания, и тем самым — соединяющее их в интонационное и композиционное целое. Диалог есть синтез как диайресис. Поэтому смысл не есть сигнификат предмета как денотата. Смысл ничего не означает, он имеет место лишь в пространстве чистого различия, в котором дано все возможные отношения различных речевых актов, которые и сами возможны лишь в границах смысла как целого, ибо ничего нельзя высказать вне презумпции смысла. Поэтому смысл не может быть предметом лингвистики; он также не подлежит феноменологическим дескрипциям как ноэматический коррелят актов сознания. Смысл не может быть представлен никакой совокупностью значений, поскольку он всегда вне языка как структуры, не будучи при этом «архимедовой точкой», в оптике которой язык предстал бы как объект полного теоретического описания. Смысл есть сам язык в его несовпадении с собой. В конечном счете смысл и есть само это несовпадение, само это различие, вследствие чего смысл не может быть объективирован. «Местопребыванием» смысла является вненаходимость, — странное, ничего не означающее слово, специально введенное Бахтиным.
Можно поэтому сказать, что как язык есть обратная перспектива логики, так и смысл есть обратная перспектива языка. В этой — обратной — перспективе отношение языка и речи представлено таким образом, что язык уже не выглядит априорной структурой речи, но напротив, речь выступает тем необъективируемым a priori языка, который и есть смысл. Вместе с тем радикально меняется наше понимание диахронии, которая теперь отнюдь не сводится к исторически изменчивым формам употребления языка. Напротив, диахрония напрямую связана теперь с той необъективируемостью смысла, что оборачивается неопределимостью начала. Эта неопределимость начала никак не является следствием неполноты эмпирического генезиса, неспособного будто бы добраться путем регрессии до начала языка или сознания. Невозможно говорить о языке или сознании вне презумпции смысла; однако вопрос о начале смысла не имеет смысла. Смысл есть необъективируемый исток языка, недоступный для теоретической рефлексии, которая всегда уже предполагает смысл. Поэтому бессмысленна любая претензия дойти до начала языка путем регрессии, синхронизировав его с нашим текущим настоящим, получив в итоге язык как целостную и завершенную в себе структуру, полное описание которой стало бы возможным в анализе ее элементов. Таким образом, здесь мы оказываемся по ту сторону коллизии генезиса и структуры, где с одной стороны мы имеем вневременную структуру, а с другой — всегда неполный генезис как попытку плыть по реке времени, не уповая на то, чтобы доплыть когда-либо до ее истока. Вместе с тем смысл есть творческая сила как действие бесконечности, которая приходит из непредставимого будущего, и без которой язык давно постигла бы семантическая смерть. Именно в этом истоке, всегда остающемся за пределами всякого возможного теоретического представления, заключена творческая сила языка. Язык, взятый как структура значений есть язык в состоянии семантической смерти. Как заметил по этому поводу Поль Рикер, триумф логики синтаксиса оплачен ценой семантического истощения языка.
Однако в самом языке имеется источник его постоянного обновления, который, если воспользоваться словами Рильке, является его бесконечным началом. Вместе с тем это начало не может быть увидено изнутри лингвистики как науки о языке, ибо поставить вопрос о начале значило бы для нее столкнуться с бесконечностью этого начала. Бесконечность этого начала в том, что каждый раз оно есть новое начало, иррадиирующее непрерывным потоком непредсказуемой новизны. Речь, понимаемая не как акустическое сопровождение языка, а как его подлинное a priori, уже не может рассматриваться как вербальная репрезентация мышления. Скорее, речь есть бесконечный резервуар, в котором рождается и из которого исходит всякая мысль как наполняющая язык сила.
Diachrony as a Difference between Language and Speech.
Ruslan Loshakov
Doctor of Sciences in Philosophy, professor at Free University (Brīvā universitāte, Latvia)
Abstract: The article represents a critical analysis of Ferdinand de Saussures Course in General Linguistics, whose fundamental principles include the distinction between language and speech, corresponding to the distinction between synchrony and diachrony. Saussure isolates language from speech activity as a structure, all elements of which are given simultaneously, while speech is diachronic and exists in time. However, Saussure’s understanding of language as a system of differences that define the elements of language as a structure calls into question the structural linguistics itself. It opens a meta-linguistic dimension in which the diachrony of speech becomes a condition for the existence of language. Diachrony is understood here as a structure of time, devoid of “present” as its organizing centre.
Key words: language, speech, synchrony, diachrony, pure difference, sense.
DOI: 10.55167/eefad04e68e2