Чайная партия. Дискуссия профессоров Свободного универ-ситета о политических основах российской оппозиции

Кандидат политических наук

Статья Дмитрия Дубровского «Российская „чайная партия“ до и во время войны» пытается решить важную проблему. Эта проблема — аналитический, не публицистическо-полемический, а спокойный и в некоторой степени научный — разговор о политических взглядах и идейных основах российской оппозиции.

Формат разговора осложняют как минимум два фактора — глобальный и локальный. Глобальный: высокое влияние новостной повестки, усталости, приводящей к радикализации публичных высказываний и запросу на проявление эмоций. В какой степени высказывания, сделанные на стримах, в твиттере, в фейсбуке — отражают реальные взгляды человека? Наши представления зависимы от окружающей среды. При анализе нужно делать на это скидку. Локальный фактор: российский исследователь российской оппозиции сам находится «внутри» процесса — с одной стороны, это углубляет его понимание. С другой, задаёт понятный bias.

Текст Дубровского (в редакции Максима Трудолюбова) испытывает влияние обоих факторов. В своём ответе «Чайный гриб на чайной парти» Гасан Гусейнов, в принципе, указывает на эти факторы как недостатки текста: сведение набора «случайных» (в интерпретации Гусейнова) тезисов к некой общей повестке и недостаточное усилие по поддержанию шаткой и разнородной оппозиционной коалиции (то, что Гусейнов называет «солидарностью»).

Хотя с линиями этой критики справедливо согласиться, трудно игнорировать тот факт, что те же самые критические замечания можно обернуть и против его ответа. Речь как о bias’ах столь же включенного в процесс Гусейнова, так и о необходимости, всё же, из обрывочных высказываний пытаться выстроить некую картину — иначе вообще все выступления и все заявления, кроме монографий, можно списать на информационный шум.

Формально статья Дубровского обращается к широкому кругу пунктов, по которым публичные интеллектуалы из рядов российской оппозиции высказывают не просто консервативные, но ультраконсервативные взгляды. Показательно, с моей точки зрения, появление статьи именно после начала очередного витка войны Израиля с ХАМАС.

Те российские интеллектуалы, кто однозначно выступили против войны России в Украине, и кто был готов оппонировать нарративам об оправданности и допустимости войны в принципе (даже если, предположим, война принесла бы России не разорение, а процветание — разве её можно было бы оправдать?), вдруг столь же однозначно выступили в поддержку военного решения вопроса сектора Газа. Для меня эта упростительная реакция тоже стала неожиданностью, хоть и объяснимой, чему я посвятил небольшую колонку в «Новой газете»1.

В этом смысле, разделяя замечания Гусейнова о некоторой искусственности деления политического дискурса пакетным способом на «правый» / «левый», я бы предложил слегка иной — более острый — способ прочтения этой дискуссии.

То, как в публичном поле сегодня используют понятия о «правых» и «левых», значительно варьируется от социального, политического, исторического и даже географического контекста. Если «правые» — это консерваторы, то в России правыми становятся коммунисты и имперцы; если «правые» — это либерал-консерваторы, то они выступают за личную свободу и равные права меньшинств, чем уже противоречат «правым» христианам. В США вы можете быть «правым» в вопросах внутренней политики, вмешательства государства в экономику, налогов, права на оружие — но при этом «левым» в вопросах морали (абортов, однополых браков) и международной политики («правым» сегодня приписывается изоляционизм, но именно сегодня — потому что политику интервенций проводили так называемые «неоконы», неоконсерваторы, а какие же они «левые»?). В каждом конкретном кейсе нам вроде бы интуитивно понятно, о чём речь. Но при попытке широкого обобщения возникает терминологическая ловушка: Дубровский пытается из неё выйти, и для того вводит новый термин — российская «чайная партия» (что это такое, хорошо пояснено внутри его текста).

Однако, если текст носит характер не отвлечённого теоретического рассуждения, где автор может позволить себе разложить определения на десятки страниц, а попытки описания реальности, то использование ярлыков может привести к ошибочной кластеризации. Даже если люди продолжают по инерции определять себя «правыми» или «левыми», мы не можем каждый раз тратить время и силы, чтобы понять, что они собственно имеют в виду.

Более реалистичными, внятными и полезными для кластеризации дивергенциями могут быть также упростительные, но всё же конкретные проблемные деления: например, на демократов и авторитаристов, глобалистов и регионалистов, космополитов и националистов, модернистов (сторонников новой этики) и архаиков (сторонников «традиционной»), утилитаристов и федералистов. Такой язык кажется более уместным, так как яснее и быстрее описывает отношение к реальным политическим проблемам.

И если пользоваться проблемным языком для описания той же проблемы, то сюжет статьи Дубровского можно переформулировать. Дубровский замечает, что при оппозиции авторитарным решениям российского режима, многие публичные интеллектуалы выступают против собственно решений, а не против инструментов. Они считают, что ради «общего блага» можно приносить жертвы, потому что «так устроен мир», «чтобы победить нацистов тоже вели войну», «либеральная демократия должна защищать себя» и так далее.

В такой схеме российские антивоенные гуманисты вполне готовы поступиться и гуманизмом, и антивоенными позициями. Подобная трактовка упрощает идею политически, но помещает её в широкой контекст: в такой терминологии полемика идёт и в соседнем русскоязычном (см. колонку Леонида Гозмана2 и ответ на неё Ильи Матвеева3), и в англоязычном пространствах. Конечно, российская дискуссия имеет свою специфику. В нижеприведённых текстах её можно пронаблюдать в полной мере — от ссылок на нишевые кейсы, связанные с харассментом4 до отождествления тех, кто признает гуманитарную катастрофу в секторе Газа и выступает за прекращение огня с буквальной «поддержкой ХАМАС» (что заходит, скажем мягко, в очень серую область и интеллектуальной, и гуманистической этики).

Но сам разговор, повторю, является очень важным. В нём можно увидеть как пространство размежевания, так и пространство компромисса. Для человеческой солидарности и широкой политической коалиции важно и то, и другое.