Skip to main content

Часть первая. Философские аспекты постсоветской истории

Published onAug 01, 2024
Часть первая. Философские аспекты постсоветской истории

Человек — это бытийствующая*1 надежда и одновременно онтологическая катастрофа. Постсоветский человек — не исключение, хотя из-за завышенных ожиданий, возлагавшихся на него в начале 1990-х, его катастрофичность особенно бросается в глаза. Об этом разрыве между ожиданиями и достижениями постсоветской поры и идет речь в этой книге.

Катастрофа — это, в соответствии с изначальным смыслом слова καταστρέφω, поворачивание и опрокидывание, что я истолковываю как опрокидывание изначального бытийственного порядка. Но даже в этом опрокидывании человек все равно обнадеживает, поскольку устанавливает новый порядок на руинах прежнего. Так из опрокинутой «натуры» создаются порядки культуры, из естественного состояния — цивилизация, из заброшенности в не нами созданный мир — выбор, фундирующий* ситуацию неповторимой судьбы каждого из нас. В силу этой обнадеживающей катастрофичности человеческого существования проявляется его творческая сила, способность к положению новых начал в мире. Быть человеком — значит существовать одновременно и в восстании против изначального, и в возвращении к обновленному порядку, но уже с посеянными семенами новых беспрецедентных начал. Эта созидательная разрушительность — способ существования человека в изначально положенном мире, его богоборческая реакция на заброшенность в этот мир и его же богочеловеческая способность к творчеству, к начинанию нового в мире.

Человек, мир и История

Созидательная разрушительность человека проявляется в специфическом — онтологическом и перформативном* — противоречии существования. Онтологически эта противоречивость проявляется в божественной способности творить и в животной конечности человека. Перформативное противоречие проявляется в том, что человек присутствует в мире как некто заброшенный и при этом заброшенный в направлении к не им положенному концу. Но в то же время и в ежедневном усилии быть тут и теперь, в проживании своей неповторимой жизненной ситуации, в создании новых жизней, в уничтожении себе подобных и неподобных Иных, в неразрывной коммуникации с другими людьми, существами и вещами. Во всех этих проявлениях себя человек постоянно трансгрессирует*, нарушает им и не им установленные границы. Онтологический и перформативный планы позволяют понять человека как созидающе-разрушающее существование.

Созидательная разрушительность человека лежит в основании Истории — в непрекращающемся плетении межличностных опытов, состоящих из четырех типов. Во-первых, из пережитых и забытых, но все еще присутствующих в анонимных структурах истории переживаний и ситуаций. Во-вторых, из памятуемых лично и архивированных коллективно событий. В-третьих, из ситуаций, переживаемых тут и теперь. И в-четвертых, из возможных событий, которые могут произойти в будущем (при условии, что люди все еще будут существовать) и которые этой возможностью влияют на наш выбор в прошлом и настоящем. История началась давно, еще в связи с предыдущими человечествами2, и длится, пока нас, людей, она (История) продолжает забрасывать в мир, а мы разрушаем, созидаем, проживаем события и умираем в этом мире. При этом История — это одно слово для бесконечного множества темпоральных* определенностей: эпох, периодов, фаз, судеб, определивших опыты различных коллективных и индивидуальных субъектов. Исторический изначально опыт множествен, и об Истории нужно бы говорить, противореча грамматике, как о разнообразных совокупностях разнородных опытов, открытых для осмысления, предания, рассказа, пересказа, интерпретации, хранения в памяти и забвения.

История состоит из атомарных событий, в которых свое присутствие проявило раз и навсегда противоречивое человеческое существование. И даже после конца Истории, когда в осиротевшем мире вовсе не станет человеческого присутствия, человеческая история останется неотменяемым событием событий.

Как разрушающе-созидающее существование человек соучаствует в постоянном изменении мира, его переосмысливании и положении в нем новых начинаний на обломках прежних либо в их продолжении. Каждое человеческое присутствие в мире ограничено временным промежутком индивидуального существования от рождения до смерти. Однако человеческое присутствие постоянно выходит за эти пределы благодаря интерсубъективности* своего существования и интеробъективности* материальных изменений, являющихся результатом разрушительно-творческого присутствия человека в мире. Как человеческие существа мы рождаемся в мир, существующий до нас (из человеческих поступков и нечеловеческих происшествий), и покидаем его измененным нами, дополненным нашими плодами и разрушениями. Человек — это важная часть множества сил, участвующих в творческом взаимодействии разрушения и воссоздания порядков изменчивого мира.

Политическое творчество и воображение

Эти положения онтологического характера находят также свое воплощение в разных практических сферах, где проявляет себя человек, например, в политике. Политика — одно из многих измерений, в котором проявляется разрушительно-творческое существование человека. Изучение политики и ее многочисленных феноменов означает пополнение нашего понимания того, что такое человеческое существование в его индивидуальном присутствии, коллективном соприсутствии и становлении обоих.

Господство и подчинение, спор и согласие, война и мир, зависимость и свобода, преступление и справедливость, подданичество и гражданственность, личная выгода и общее благо — эти и многие другие политические феномены проистекают из нашего интерсубъективного соприсутствия. В этом соприсутствии люди обречены на общение, взаимодействие, коммуникацию-койнонию* — на совместное достижение решений и их же совместной реализации3. Эта коммуникация-койнония — многоуровневый процесс, позволяющий человеческим индивидам становиться согражданами, членами политического сообщества, выражающийся в равенстве и неравенстве, активной или пассивной позиции в койнонии, принятии или сопротивлении центральной или маргинальной роли и в принятии результатов очередного коммуникативного акта политики или в сопротивлении им. Каждый такой акт — это акт политического творчества, изменяющего поведение человека, людей и материальные условия жизни — социальную реальность.

С онтологической точки зрения политическое творчество — это способность человеческого существования полагать новые начинания в политической сфере, то есть в сфере, где человеческие и нечеловеческие субъекты сотрудничают и борются за достижение того, что Аристотель называл «высшим общим благом». При этом новизна полагаемых начал может быть абсолютной или относительной. Абсолютно новые начала предполагают создание некой беспрецедентной политической практики, института, организации или идеологической конструкции4. Относительно новые начала подразумевают политический результат, который является новым для какой-то политически значимой группы, но имеет прецеденты в истории других групп. Будь оно абсолютным или относительным, политическое творчество — проявление человеческого присутствия в мире, сеяние новых начал, которые могут быть реализованы. Или, продолжая растительную метафору, прорасти в виде вещей, идей, групп, процессов или ситуаций.

Креативность человеческого существования соседствует с другими, столь же подлинными человеческими способностями: уже упоминавшейся разрушительностью, пассивностью, участием в качестве равноправного элемента в сети с другими акторами* или радикальным отказом от такого участия в почти невозможном выборе одиночества. Человеческое существование присутствует в мире одновременно в хаосе и в широком разнообразии порядков, которые можно описать в терминах «сетей» Бруно Латура5 и «систем» Никласа Лумана6. В этих по-разному понимаемых и существующих сетях и порядках из мирового хаоса можно выделить и выразить креативность и деструктивность, участливость и безучастность, хотя в хаосе эти способности сливаются в постоянных изменениях и невыразимой эфемерности.

Итак, творчество — лишь одна из способностей человеческого существования. Она специфически проявляется в полагании новых начал в действии, которое принципиально можно описать как набрасывание проекта. Это акт присутствующего существования, сравнимый с броском аркана в пустоту Небытия, в процессе чего пустота арканной петли заполняется живой человеческой энергией, которая и превращает Ничто в нечто новое-попадающее-в-присутствие-в-мире. Так присутствие становится становлением, и наоборот. Такое понимание экзистенциального характера творчества исходит во многом из феноменологических прозрений Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, Мартина Хайдеггера и Жан-Поля Сартра и снимает фундаментально-онтологическое противоречие между присутствием и становлением.

Такое понимание творчества не противоречит и философским перспективам, отличающимся от собственно человеческих. Например, оно дополняет постчеловеческую онтологию акторно-сетевой перспективы. Для человека быть элементом акторной сети означает соприсутствовать и взаимодействовать со множеством различных элементов материального или мыслимого порядка7. Среди живых, мертвых и индифферентных элементов акторной сети человек проявляет свою специфику (но не центральное положение или доминирующую позицию) в инициировании ряда новых ситуаций и процессов, реализация которых возможна лишь во взаимодействии с другими участниками сети. С такой открытой точки зрения, с учетом феноменологической онтологии и постчеловеческой теории*, человеческую креативность нужно понимать в терминах интерсубъективных и интеробъективных различий, связей и продуктивности. Посевы нового всходят там, где взаимодействуют человек-сеятель и зерно, почва и сельскохозяйственная технология, да и солнце с дождем.

Важно отметить, что человеческая способность к творчеству получила особую ценность в философии и социальных науках совсем недавно8. Хотя способность к творчеству была объектом исследования философов задолго до современности в совершенно разных культурах с собственной темпоральностью, в домодерном контексте она рассматривалась как нечто, что было скорее божественной, нежели человеческой способностью. В небожественных руках творчество воспринималось трансгрессивным актом соучастия в продолжающемся творении мира, а значит, запретным для людей и достойным наказания. Лишь с европейских эпох Возрождения и Просвещения — с их пафосом эллинского прометеизма* — человеческое творчество стали уважать. В современности человеческое творчество стало вызывать не столько ужас, сколько положительный интерес к двум его основным характеристикам: новизне и оригинальности. Прогресс двигали Ньютон и Эйнштейн, Шагал и Пикассо, Тесла и Фарадей, Гагарин и Армстронг, Фауст и Данко.

С началом Просвещения и в последние три столетия философы, психологи и антропологи пытались описать человеческое творчество четырьмя способами9. Во-первых, как продуктивную силу интеллекта, где есть замысел, реализация и признанный эффект. Во-вторых, как некий бессознательный процесс, который приводит к созданию беспрецедентно нового, во многом необъяснимого или даже без-авторного: гении творят необъяснимо, вне правил, по наитию из внеличностных пространств10. В-третьих, творчество описывают как способность решать проблемные ситуации, что позволяет человеку адаптироваться к измененным природным или социальным обстоятельствам. В-четвертых, креативность рассматривают как процесс продуктивных ассоциаций, порождающих беспрецедентно новое содержание. Совсем недавно те же четыре интерпретации креативности можно было обнаружить в дискуссиях генетиков11 и эволюционных биологов*12.

Те же четыре способа понимания человеческого творчества присутствовали в длительных дебатах о роли этой способности в политике. Например, состояние мира между народами стали рассматривать не как благодать или случайность, но как продукт целенаправленной разумной работы, достигнутый благодаря созданию и применению модерных рациональных политико-правовых институтов13. Или же поведение масс, ведущее к новым формам политики, часто интерпретируют сквозь призму бессознательных процессов14. А философы-прагматисты изучали политические суждения и действия с точки зрения решения проблем и/или изменения условий, которые их порождают15. Четвертый подход можно увидеть, например, в исследованиях социальных и идеологических процессов16.

Иначе говоря, понятие творчества в политической сфере прочно укоренилось и получило широкое признание как в современных исследованиях, так и в современной картине мира. Несмотря на эти различия, в целом политическое творчество следует понимать как трансгрессивно-синтетическую способность, связывающую индивидуальное человеческое присутствие и интерсубъективность существования, личные интересы и коллективные действия, свободную волю актора и детерминированность возможностями сети.

Дискуссии в современной политической философии связаны отчасти с проблематикой креативности, а именно с вопросом о том, какие социально-политические структуры являются наилучшими для раскрытия и поддержки творческих способностей человека.

Классический либерально-демократический ответ был сформулирован Джоном Дьюи: эволюция — то есть адаптивность, выживание и развитие — человеческого вида связана с интеллектуальной способностью решать проблемные ситуации в социальной реальности17. Социальная реальность, функционирует ли в ней либеральная демократия или авторитарная диктатура, одинаковым образом создает проблемные ситуации для людей. Отличие же состоит в том, что демократия и диктатура предлагают разные условия для их преодоления. Политическая свобода создает наилучшие условия для поиска решений путем открытых дискуссий и личных экспериментов, в то время как ограничения диктатуры сдерживают творческий поиск в решении проблем и предлагают не столько самореализацию, сколько выживание. Таким образом, по мнению Дьюи и его последователей, несмотря на то, что творческий потенциал человека реализуется при всех формах правления и во всех типах политических систем, лучшие возможности для выживания и эволюции человечества предоставляют политические институты, поддерживающие открытость к индивидуальному и коллективному поиску решения проблем. Позже концепция «открытого общества» Карла Поппера, теория справедливости Джона Ролза и модель просвещенного «общества риска» Ульриха Бека обогатили либерально-демократическую перспективу пониманием того, как жизнь, свобода и рациональность взаимно поддерживают друг друга в индивидуальных и коллективных творческих актах.

Социалистический или социал-демократический подход к политическому творчеству стремится перенести акцент с рациональных и нормативных основ на социальное действие. Например, Карл Маркс, Юрген Хабермас и Ханс Йоас, несмотря на серьезные различия в их позициях, стремятся указать на социальные структуры, обуславливающие и направляющие человеческое творчество, а также создающие условия для отчуждения индивида и группы от результатов их труда18. Теории капитала, коммуникативного действия и «творческого действия» создают основу для практик, вовлекающих индивидов и группы в совместные обсуждения и действия, способствующие социальному прогрессу и групповой эмансипации.

Многие консервативные теории рассматривают политическое творчество как длительный процесс, исторически укорененным субъектом которого является традиция, коллективный межпоколенческий субъект, преодолевающий несовершенство и ограниченность индивида. Консервативная оптика — как на Западе, так и на Востоке и на Юге — рассматривает творчество как пространственно распространенный и темпорально-непрерывный процесс, собирающий социально-политические достижения прошлых поколений в единую структуру с неизменной идентичностью. Эта идентичность, как правило, проистекает из некоего идеального события прошлого, такого как Божественное Откровение или гениальное открытие мудреца, ведущее к утверждению модели онтологически встроенного, аутентичного, исторически справедливого порядка. В этом контексте творчество нынешних поколений направлено на применение идеальной модели, сияющей из прошлого и служащей примером для политических решений и действий сейчас и в будущем19. Постоянный диалог между прошлыми и нынешними поколениями какой-либо религиозной, этнической, расовой или иной группы занимает у консервативных мыслителей центральное место, какую бы позицию они ни занимали, реакционную или революционную, в этом весьма разнообразном «идеологическом лагере».

Политическое творчество является также проблемой для теоретиков революции. Разнообразие мнений в рамках этой перспективы простирается от ленинского тезиса о «живом творчестве масс» до арендтовской* интерпретации революции как совпадения «свободы и опыта нового начала». Несмотря на очевидные противоречия между их полярными позициями, обе позиции рассматривают революцию как время и пространство, где разрушаются существующие структурные препятствия (социальные, экономические, политические и т.д.), и высвобождающаяся таким образом творческая человеческая энергия, будь то энергия индивидов, восставших групп или массовых движений, имеет историческую возможность положить беспрецедентное начало, ведущее к новому выражению человеческого существования в социально-политической сфере (Арендт) или историческому изменению в направлении освобождения человечества (Маркс и его последователи). Следовательно, сама революция рассматривается как событие великого политического творчества, которое обычно ограничивается или блокируется политико-экономическими и идеологическими структурами.

Наконец, политическое творчество находится в центре внимания мыслителей, работающих над идеей государства развития20. В отличие от теоретиков революции, эти мыслители обращают внимание на политическое творчество во времена социального порядка, а не в моменты революционного хаоса. Как справедливо отметил Павел Кутуев21, в их теориях государство рассматривается как агент прогресса, создающий условия для модернизации и направляющий ее, преобразующий творческий процесс, объединяющий индивидуальные усилия, проекты малых групп и программы национального развития, а также приносящий изменения во все сферы, включая социальную, политическую, экономическую и культурную.

Различия между этими перспективами и внутри них в понимании политического творчества симптоматичны. Трансгрессивное и синтетическое свойства политической креативности по-прежнему вызывают дискуссии, но в целом разные позиции сходятся в том, что креативность проявляется как в теории, так и на практике, как в универсальных претензиях систем ценностей, так и в конкретных идеологиях. В силу этого, если задаться целью изучить тот или иной исторический период с точки зрения политического творчества, необходимо будет рассматривать результаты этого творчества одновременно при демократии и автократии, в связи с правами личности и с коллективной автономией, в революционные моменты и в ходе постепенного развития (что и будет сделано в последней части данной книги в отношении достижений постсоветской креативности).

Однако политическое творчество и его достижения обусловлены не только изменениями материальности социальной реальности. Участие в политике и горизонты политического творчества человека связаны с социальным воображением*, объединяющим мышление и практику, индивидов и группы, идеальный и реальный планы существования. Человеческое воображение — это сложный когнитивный акт. Он объединяет различные способности человека в достижении устойчивых когнитивных и экзистенциальных позиций — идей, решений, убеждений, которые воплощаются в поведении, — и изменении реальности. Создавая образы и вызывая изменения мира, человеческое воображение является ключевым элементом человеческой способности творить.

В течение более двух тысяч лет философы считали воображение когнитивной способностью, соединяющей фантазию (Платон, Аристотель) и продуктивность (Кант), позволяющей понять других людей и/или само бытие (Хайдеггер, Рикер). Краткое резюме этой долгой эволюции нашего понимания воображения предложил Поль Рикер. Включая модусы фантазии, виртуальности и возможности, воображение позволяет решать проблемы, то есть управлять ситуациями неопределенности, работая с прошлым (память), с будущим (возможность) и с текущей ситуацией (интеллект)22. Но куда более важным аспектом воображения является его сила воздействия, работающая на объединение когнитивных, эмоциональных, социальных, политических, культурных и других элементов существования в единый опыт. Именно в воображении проявляется сила человеческого существования совершать экзистенциальные «наброски» в Ничто и исполнять спроецированное в наших жизнях, позволяя задуманному сбыться (Гуссерль, Хайдеггер, Сартр, Шюц, Касториадис). Итак, воображение — это важнейшая способность человека конструировать социальную реальность и себя в соответствии с личным замыслом и коллективной идентичностью. Воображение оказывается источником смысла социальной жизни, обеспечивающим индивидам и коллективам рамки для интерпретации и практического изменения реальности.

С точки зрения политической теории «процесс воображения распространяется не только на то, как мы предвидим развитие нашей личной жизни, но и на то, как мы представляем себе будущее наших социальных групп, будь то микрогруппы, такие как семья, или макрогруппы, такие как народы или нации, или даже предвидим судьбу самого человечества»23. Политическое воображение придает смысл нашему творчеству и морально вовлекает участников политической койнонии в совестные креативные процессы как соавторов трансперсональных, воображаемых — а значит, социально реальных и аффективно воспринимаемых — политических проектов.

Политическое воображение — одна из важных сторон политического творчества, и именно поэтому, оценивая результаты политического творчества в определенные эпохи, необходимо рассматривать не только материальность, но и воображение этого периода. В политическом действии мы не только разрушаем и конструируем, но и легитимируем сами эти действия, используя общие понятия и термины. И чем ближе к современности, тем больше роль социально-политических дисциплин в этой легитимации. И в нашей книге отдельный раздел посвящен тому, как мы понимали и в каких терминах описывали постсоветский период.

Рамки постсоветского периода

Трансгрессивно-синтетическая сила творчества и соответствующего воображения особенно заметна в моменты значимых политических событий, вовлекающих все человеческие экзистенции в общий процесс мышления и практики. Глубокие политические кризисы могут стать историческими цезурами* — событиями, в которых происходит своего рода «бросок костей», которые меняют мир и наше в нем присутствие в соответствии со случайно выпавшей комбинацией значений.

Примером цезуры — поворотного момента, завершающего длительные процессы некоторого периода и проявляющего онтологические, экзистенциальные и политические структуры Истории, — является революционная пора 1989–1991 годов. Для сообществ, живших между Черным и Белым морями, от восточных отрогов Альп до камчатских сопок, эти несколько лет стали событием переосмысления своей недавней истории, отказа от политических систем и идеологий, связанных с советским марксизмом и потестарными* практиками восточного блока, а главное — наброском политических проектов в Ничто будущего, положением новых начал новой посткоммунистической эпохи.

Итак, постсоветский период начался с цезуры 1989–1991 годов. Этот исторический период можно определить пространственными, темпоральными и идейными рамками. В пространственной перспективе постсоветский период касается стран и сообществ, оформившихся после (но не обязательно вследствие) распада Советского Союза. Его временные рамки: приблизительно тридцатилетие между цезурой 1989–1991 годов и цезурой, начавшейся в 2022 году.

Поскольку данный период связан и с советской эпохой, важно указать и на ее рамки. Советская длительность проистекала из цезуры, разверстой Красным Октябрем 1917-го и долгой Гражданской войной, продолжившей на просторах Восточной Европы и Северной Евразии сверхнасилие Первой мировой войны. Конец этой длительности положила перестройка, высвободившая силы гражданской, религиозной, предпринимательской и этнонациональной эмансипации, что в свою очередь привело к разрыву этой длительности в цезуре между 1989 и 1991 годами. Для советских практик, ценностей и институций перестройка была поистине катастройкой — развалом политической системы, массовым отказом от ценностей, укорененных в советском марксизме и потестарных практиках, неспособностью властных элит удержать контроль над страной с помощью прежних инструментов. Для людей и сообществ, живших в СССР, период 1989–1991 годов стал революционным периодом, открывшим возможности для построения новых республик, национальных государств, открытых рыночных экономик, функциональных демократий и обществ, ориентированных на взаимодействие в рамках общеевропейского регионального проекта.

Постсоветский период был приблизительно тридцатилетием между 1991 и 2022 годами, предоставивший отдельным человеческим существованиям и сообществам на востоке Европы и севере Евразии возможность проявить свою разрушительность и созидательность, силу воображать и действовать, приверженность свободе и страх перед ней, способность мыслить и предавать дело мышления в уникальных социально-культурных условиях. Мы рассмотрим то, как разрушительно-созидающее существо обнаружило себя в форме постсоветского человека — людей, получивших небывалые возможности для созидания свободных обществ, государств и экономик после опыта жизни в условиях длительной, почти вездесущей несвободы советской Системы.

Слово «постсоветский» у многих вызывает симптоматичное неприятие, особенно в последние лет пятнадцать, когда «третья автократическая волна» возвращала к жизни практики и идеологии несвободы, ассоциирующиеся у постсоветского человека с советским наследием. Так, например, чем глубже общества нашего региона погружались в состояние идеологической монополии, варьирующейся от национал-консервативных до суверен-империалистических «ценностей», тем жестче мы реагировали на поминание «советского», даже с приставкой «пост». После распада Советского Союза завершение всего «советского» на определенном уровне реальности действительно случилось к концу 1991 года. Но на других уровнях советское общество продолжило существовать в разных экономико-политических образованиях. Думаю, будет верно утверждать, что с распадом Союза оно не исчезло — его стало больше, оно разделилось на полтора десятка, и в ряде стран эти осколки «советского» выживали в виде местных сообществ или как маргинальные социальные страты (например, в трех Балтийских республиках, Молдове, Украине). Есть страны, где советское общество в новых социально-экономических и политических условиях почти полностью сохранило себя и продолжило свой исторический путь (например, в Беларуси и Приднестровье). Или же есть страны, где советское общество ушло в прошлое, поглощенное демодернизационной волной 1990–2000-х годов, оставив лишь след в коллективной памяти да несколько властных практик (например, в Азербайджане, Таджикистане, Узбекистане или Туркменистане).

В этой книге я буду использовать термин «постсоветский», упирая не на вторую часть слова, а на первую. Таким образом, термин означает исторический период, в основе социальности которого лежит опыт отрицания советских практик и ценностей. Этот опыт — опыт самопреодоления позднесоветских людей, сообществ и народов. Это самопреодоление начиналось со странных актов перестройки: например, с попытки ограничить алкоголизм, позволить малый кооперативный бизнес и разрешить религии выйти из подполья. Постсоветская эпоха продолжилась в отчуждении от советского опыта, и в вытеснении индивидуального и коллективного опыта возник типаж постсоветского человека.

По сути, постсоветский человек — это общее обозначение нескольких поколений людей и обществ, чьи коллективные опыты самопреодоления были связаны с разрушением советского социального мира и революционной попыткой созидания новых социальных миров в Восточной Европе и Северной Евразии в период между 1991 и 2022 годами. Постсоветский период стал временем преодоления советско-коммунистического наследия, попыток покончить с тоталитарным (и посттоталитарным) советским опытом и стремления выйти из «колей» как империализма, так и колониальности. Трагедия постсоветских людей и народов состояла в том, что они создавали свое будущее с оглядкой на прошлое, а значит, следуя ему и предавая те новые начала, которые они сеяли в революционный период, стартовавший в 1991 году.

Для этой книги важно концептуализировать постсоветский период как предмет исследования. Учитывая множество социальных травм и политических ангажированностей, связанных с советским и постсоветским наследиями в Восточной Европе и Северной Евразии, превращение недавнего социального опыта в предмет исследования требует немалых усилий. Усилий, направленных на то, чтобы вынести за скобки наши предубеждения и ангажированность, трезво взглянуть на события и процессы — социальные, политические, экономические, культурные и т.д. То есть на все то, что составляло постсоветский период. Так мы можем сосредоточить внимание на практиках и процессах в обществах Восточной Европы и Северной Евразии с точки зрения результатов творчества, которые представлены одновременно двумя тенденциями. Во-первых, это творчество было неразрывно связано со стремлением избавиться от тоталитарного и позднесоветского авторитарного наследия СССР. А во-вторых, это творчество было сеянием новых начал в форме постсоветских политических наций, экономик и государств. При таком понимании постсоветского периода можно различить своеобразный баланс между разрушением прошлого и коллективными инновациями. Этот подход также открывает для изучения недавно завершившийся исторический период с позиции, в которой идеологический заряд будет уступать герменевтически* оправданному анализу: мы сможем посмотреть на прошлое тридцатилетие как на мир, в котором восточноевропейские и североевразийские общества жили и проявляли свое присутствие с помощью как социальной деструктивности, так и политической креативности, как силы воображения, так и способности действовать, как приверженности свободе и богатству, так и страху перед ними.

Такого рода концептуализация постсоветского периода основана на понимании истории как сочетания дления и цезуры. Дление — это элемент истории, обеспечивающий пространство и время для человеческого творчества. Цезура –-элемент истории, в котором одно дление полностью или частично завершается, а новое получает возможность начаться, открывая тем самым возможности и вызовы для человеческого творчества в новый исторический период.

Примером цезуры является разрыв советской длительности в 1989–1991 годах, когда распался СССР, завершился развал восточного блока и пришла к полному завершению холодная война. Для обществ новообразованных государств региона эти несколько лет стали временем переоценки своего недавнего прошлого, отказа от политических систем, основанных на советском коммунистическом воображении, и запуска новых коллективных социально-политических проектов, которые сформировали новое историческое время и пространство.

Понимание истории как совокупности длений и цезур позволяет взглянуть на постсоветский период как на время между двумя цезурами. Постсоветский период начался с цезуры 1989–1991 годов, когда коммунистический строй был разорван и заложены начала нового периода. В пространственном отношении постсоветский период охватывает общества и сообщества, сформировавшиеся во время и после распада Советского Союза. Во времени этот период растягивается примерно на 30 лет между цезурой 1989–1991 годов и той цезурой, что разверзлась с момента нападения России на Украину в феврале 2022 года. Во всемирно-исторической перспективе постсоветский период можно описать как состояние, в котором были высвобождены силы политической, гражданской, религиозной, предпринимательской и этнонациональной эмансипации. Этот творческий процесс разворачивался одновременно с попытками использования идей и моделей западного опыта в формировании новых социальных миров Восточной Европы и Северной Евразии. В тумане цезуры 1989–1991 годов и в пылу последовавшей за нею революционной поры для народов региона путеводной звездой стала идея Европы. Именно она служила своего рода конституирующей идеей, делавшей возможным постсоветское дление как сплава разнообразнейших процессов построения функциональных демократий, экономик с открытым рынком, новых национальных государств и правовых систем, а также их противоположностей — автократизации*, системной коррупции и антизападничества.

Учитывая цезуру 2022 года и разрушительные региональные процессы, продолжившиеся в 2023 году, можно сделать вывод, что постсоветский период стал новым — вторым — межвоенным периодом, или «межвоеньем». Первый межвоенный период длился между двумя мировыми войнами ХХ века и имел не только европейское, но и глобальное значение. Второй период — постсоветское межвоенье — имел региональное значение и простирался от завершения холодной войны до новой российско-украинской войны с ее особым типом коллективного творчества и социального воображения, где мир и свобода имеют меньшее значение, чем безопасность и дисциплинированность.

С точки зрения политического творчества постсоветский межвоенный период был представлен четырьмя упомянутыми выше тенденциями постсоветской (и даже шире — посткоммунистической) диалектической тетрады, состоящей из: 1) демократизации, зачастую переходящей в автократизацию; 2) маркетизации*, разрывавшейся между приверженностью открытому глобальному рынку и соблазнами олигархического контроля; 3) национализации, колеблющейся между соблазнами демократического универсализма* и суверенистского партикуляризма*; и, наконец, 4) европеизации, которая из процесса панконтинентальной гармонизации превратилась в конкурирующие проекты ЕС, НАТО, AUKUS, Евразии, Междуморья и «конечной станции» Нового шелкового пути. Эти четыре диалектически противоречивых тенденции структурировали дление постсоветского периода, организуя события и процессы, происходившие с индивидами, сообществами и целыми обществами региона, а также их самопонимание и самоописание.

В своей идеальной форме постсоветский транзит замышлялся как единство демократического, рыночного, национального и регионального строительства. Так, демократизация была мощным процессом, направлявшим политическое творчество постсоветских обществ на построение новых политических культур, систем и режимов, основанных прежде всего на разделении верховной государственной власти между автономными ветвями, а также между центральными и местными органами управления. Кроме того, демократизация полагалась на верховенство закона и ведущую роль прав человека и гражданских свобод в строящихся политико-правовых системах. Неотъемлемой частью этого процесса был идеологический плюрализм, разнообразие партий и конкурентные выборы. Демократизация также предполагала влиятельность независимых СМИ и гражданских организаций24. Хотя постсоветское распространение демократии было частью более широкого глобального процесса — «третьей волны демократизации», оно имело свою специфику: изобретением государств, основанных на политической свободе и демократических институтах, в начале 1990-х годов занимались люди, не имевшие непосредственного опыта таких свобод и находившиеся под сильным влиянием западных политических и экономических моделей.

Маркетизация по замыслу должна была стать процессом, направлявшим творческий потенциал постсоветских обществ на создание новых экономик, ориентированных на неолиберальную рыночную модель и участие в глобальной экономике. Ожидалось, что экономическая трансформация пойдет путем приватизации огромного социалистического экономического наследия, создания предпринимательского класса, который будет «двигать рынок», и «среднего класса» экономически самодостаточных граждан, которые не захотят зависеть от правительства, будут требовать уважения их политических свобод и при этом будут активными потребителями, поддерживающими рыночные отношения. Таким образом возникающая социально-экономическая структура с ее новыми классами не позволила бы коммунистам вернуться к власти и обеспечила бы демократической политике подходящий экономический фон и соответствующую классовую структуру25.

Национализация стала процессом двойного укоренения новых постсоветских государств в новых нациях, а новых наций — в государствах, оставляя на окраине процессов свои страны и население. В 1990-е годы считалось, что та или иная форма национализма (будь то гражданский или этнический) создаст стабильное большинство населения, идентичность которого станет поддерживать или по крайней мере не будет враждебной по отношению к либеральной демократии и рыночной экономике26. Обычно нация понимается как большая, исторически значимая устойчивая группа, возникшая на основе общего социального и культурного опыта. Но в постсоветском состоянии государственное строительство совпало с процессами разделения советского общества по национальным границам и появлением новых национальных обществ. Неновые нации формировали новые государства, а раннепостсоветские элиты строили и национальные государства, и государствообразующие нации. А те группы населения, которые не вписывались в рамки конструкций, были обречены на бедность и неучастие. Сложные, неэтнонациональные государства (такие как СССР, Югославия или даже Чехословакия) уходили в прошлое, а постсоветское население оказывалось разделенным не только по принципу доходов (на бедных и богатых), но еще и на группы, фрагментированные напряжением между тремя брубейкеровскими* полюсами: «националистическими государствами» с их воображаемым большинством, новыми национальными меньшинствами, воображавшими, что они сосуществуют с большинством, и «внешними отчизнами» меньшинств, которые отчасти связывали свою идентичность с соседними национальными государствами27. В столь разорванных обществах управлять демократически и мирно становилось все сложнее.

Четвертая составляющая постсоветского развития — европеизация — предполагала региональную интеграцию, направленную на то, чтобы политические, правовые и экономические системы, а также сами общества могли унифицировать и гармонизировать свои нормы и ценности. Что привело бы к длительному и мирному сосуществованию и сотрудничеству между странами Восточной и Западной Европы. Проект «общеевропейского дома» находился под сильным влиянием идей поколения Михаила Горбачева — Гельмута Коля (или, если угодно, Юргена Хабермаса* — Александра Яковлева, или плеяды авторов Парижской декларации 1990 года). Согласно той идее, будущая Европа должна стать пространством мира и сотрудничества между народами от Дублина до Владивостока28.

В начале 1990-х годов эти четыре тенденции, а также идеи и модели, связанные с ними, практиковались и представлялись взаимодополняющими. Однако довольно скоро стало ясно, что они вели к противоречиям, а то и подрывали эффективность друг друга. Постсоветская национализация государств, приватизация экономик, равенство всех граждан перед законом и поощрение особых прав национального большинства редко гармонировали друг с другом. Противоречия, а также ослабление революционного импульса к середине 1990-х привели к тому, что эти тенденции зачастую превращались в свою противоположность. Так, например, демократизация часто разочаровывала и подталкивала постсоветские народы к лидерству в «третьей волне автократизации». Автократизация — это ведь не просто упадок демократии (democratic failure or decline), это процесс с гораздо большей амплитудой: он всеобъемлющ и включает в себя как демократический спад, так и резкое разрушение демократии и собственно автократическую консолидацию29. Важно подчеркнуть, что автократическая тенденция имеет свою собственную субстанциальность и не является только отсутствием или сворачиванием демократии. Автократии такие же продукты политического творчества, как и демократии. Точно так же и «третья волна автократизации» не есть спад «третьей волны демократизации». Это самостоятельный длящийся глобальный политический процесс, начавшийся примерно в 2008–2012 годах. В ходе его «число стран, переживающих демократизацию, сокращается, в то время как… автократизация вовлекает все больше стран»30. Внутренние и международные конфликты, которые нарастали в постсоветских обществах задолго до 2008 года, обострились под влиянием глобальной автократизации и обусловили масштабный военный конфликт на востоке Европы, положив конец постсоветскому периоду в 2022 году.

Точно так же, как демократизация срывалась в автократизацию (и возвращалась обратно на магистраль истории, как, например, в случае украинской «оранжевой революции»), так и свободный рынок под влиянием противоречий мог трансформироваться в олигархический рынок. Национальное государство вместо приверженности либеральной демократии создавало запрос на управляемую «суверенную демократию» (не только в Беларуси или России, но и в таких странах — членах ЕС, как Венгрия или Польша, пусть и с меньшим уровнем управляемости). А европейский проект в инклюзивных рамках — организаций типа Совета Европы или ОБСЕ — стал провоцировать деление на регионы ЕС и не-ЕС, еврозоны и внезональные валютные режимы, системы безопасности НАТО и стран — потенциальных противников и так далее. В этой связи постсоветскую тетраду следует описывать уже как четыре противоречивых тенденции: демократизация-автократизация, колебание рынков между экономической свободой и олигархическим управлением, качание национального государства между либерализмом и суверенизмом, а также развитие региона Большой Европы то по геополитической гармонизирующей оси «Дублин — Владивосток», то по катастрофической символической оси «Ольстер — Магадан».

Итак, постсоветский период закончился неспровоцированным нападением Российской Федерации на Украину. Это событие ознаменовало завершение постсоветской длительности и привело в движение катастрофические процессы, которые окончательно дезинтегрировали постсоветский регион и поставили под угрозу глобальный порядок, основанный на правилах геополитического западного ядра. С началом цезуры 2022 года процессы постсоветской тетрады не влияют ни на текущую политическую и экономическую ситуацию, ни на социальное воображение властных элит и населения Большой Европы. Постсоветский период завершился, став цельным и определяемым предметом для социально-философского анализа и интерпретации.

Структура книги

В книге мы рассмотрим, как именно проходил транзит, как менялось наше понимание набора тенденций и к чему привел этот период. Диалектика постсоветского периода основывалась на связи и противоречиях нескольких базовых концептуальных пар — свобода и подчинение, богатство и бедность, индивидуализм и коллективизм, мир и война, — которые понимались и практиковались специфично для постсоветской эпохи. Эту специфику мы рассмотрим с точки зрения исторической практики, социального воображения и своего рода «достижений» в построении политико-правовых и социально-экономических систем. В первой части я покажу в транснациональной перспективе, какие периоды прошли постсоветские народы от рывка к свободе в 1991 году до погружения во все более кровавые конфликты к началу 2022 года. Во второй части — как социально-политические концепции детерминировали и выражали представления о том, что происходит с постсоветскими народами в период с 1991 по 2021 год. И, наконец, в третьей части посмотрю сквозь призму достижений в терминах демократии и автократии на то, к чему привело политическое творчество постсоветского человека.

Важно отметить, что книгу я начал писать еще в постсоветский период, а завершил в глубинах новой цезуры. Судя по всему, для наступающей эпохи постсоветский опыт важен настолько же, насколько и досоветский с имперским, так же как и многие другие коллективные опыты, выходящие за рамки собственно советского. Новый период возникает в непредсказуемо фрагментирующихся Европе и Евразии, где политическое творчество не детерминируется советским опытом, но во многом связано с тем, чему мы научились в последние тридцать лет. Эта книга как раз об уроках — завещании постсоветского человека следующим поколениям, обреченным жить в Восточной Европе и Северной Евразии.

Comments
0
comment
No comments here
Why not start the discussion?