Думаю, в этой книге мне удалось показать, что постсоветская эпоха была по-своему беспрецедентной в истории человечества. Ее уникальность состоит в том, что революция 1991 года не только открыла возможности испытать на опыте свободу и свои творческие силы отдельным людям и разнообразным множествам стран Восточной Европы и Северной Евразии, но и не стала взимать био- и некро-политическую цену, сравнимую со «стоимостью» Гражданской войны 1917–1924 годов. Да, нельзя забывать, что распад СССР и цезура 1989–1991 годов принесли в жертву десятки тысяч убитых, а несколько миллионов стали вынужденными мигрантами. Но нельзя забывать и о том, что выжившие получили возможности, которых были лишены их предки в начале 1920-х: для постсоветских множеств реальными стали и личная свобода, и коллективная эмансипация, и малоинвазивное государство (по крайней мере, в 1990-е), и реальная возможность нести ответственность за свою жизнь.
Постсоветский человек прожил эту эпоху, не оправдав надежд — своих собственных, своих родителей и своих современников из других частей мира. Сложно не согласиться с Владимиром Сорокиным: постсоветский человек разочаровал больше, чем советский. Homo soveticus ужасал попытками выполнения своего утопического проекта. Постсоветские же люди разочаровали тем, что не исполнили своей исторической миссии титанического самопреодоления. И хотя лихие — а также вольные и дерзкие — 1990-е годы открывали все возможности для прометеевских поступков, постсоветские люди слишком часто поддавались простым радостям приспособленчества, ужасу перед возможностями свободы, инстинктам конфликтного индивидуализма, соблазнам потребительского капитализма и искусам постмодерного декаданса. Политическое творчество в таких условиях проходило все больше рывками, непоследовательно и безыскусно, а результатами стали хрупкая свобода и эффективное подчинение. В деструктивной креативности постсоветского человека, кажется, превалировала именно авторитарная тенденция.
Оглядываясь из цезуры 2022 года, становится пронзительно ясно: постсоветские общества так и не смогли пройти путь эмансипации, вырвавшись из исторической колеи имперскости и колониальности. Россияне предали Федерацию и как идею, и как модель, и как практику. Другие постсоветские народы не смогли вырваться за пределы колониального воображения, не предъявили миру свой коллективно-жизненный набросок, предпочтя ему выбор между статусами периферии враждующих геополитических проектов.
Магистральные процессы постсоветской тетрады по большей части угасли, поскольку нараставшее между ними напряжение так и не стало источником творческой энергии для достижения транзита, его целей. Демократизация тормозила эффективность государственных институтов, а новые государства со временем стали воспринимать политические свободы граждан как вызов собственной безопасности. Авторитарные тенденции рождались и из неудач демократических экспериментов, и из традиционных искусов подчинения. Национализация новых государств лишь на первых порах была в союзе с демократическим развитием. Жажда унификации множеств, доставшихся постсоветским левиафанам в наследство от Советского Союза, усиливала неравенство, которое порождали новые экономики. Постсоветский узел туго завязывала свобода, которая все радикальнее разрывалась между правом и коррупцией. В клубке этих противоречий европеизация, которая какое-то время поддерживала усиление гражданских прав и свобод внутри политических систем, правовую и экономическую интеграцию, а также мир между народами региона, вскоре стала одним из факторов региональной фрагментации. Единая Большая Европа и страны, ее составляющие, прошли трагичный транзит, начинавшийся, как казалось, по оси «Дублин — Владивосток», но где-то свернувший на колею, соединяющую Ольстер и Магадан и превращающую содружество восточноевропейских народов в совражество.
История и вправду пытается учить. Но беда в том, что у нее мало учеников. В книге я отметил лишь некоторые из уроков постсоветской истории. Исследовать эту эпоху еще предстоит, причем не только из академического интереса, но и из совершенно прагматических резонов. Ради будущего, которое неминуемо наступит после российско-украинской войны и нынешней цезуры, необходимо понять, как посадить левиафанов региона на цепь верховенства права, обеспечить стабильность политико-правовых систем с разделенной властью, минимизировать злокачественность возникших социально-экономических систем и выстроить инфраструктуру мира между народами Восточной Европы и Северной Евразии. Мы должны быть готовы проработать свое постсоветское прошлое и быть способными провести множество деконструкций — депутинизацию (как и делукашевизацию и тому подобное), денуклеаризацию*, суды над военными преступниками и отказ от империализма и национализма. Новые — постпостсоветские — республики в новых геополитических условиях, малосвязанные с советским опытом, смогут справиться с имперско-колониальными и клановыми структурами своих систем и Жизненных миров лишь в том случае, если будут учитывать уроки постсоветской истории.
Без усвоения уроков нашей недавней истории мы обречены на вечное хождение по кругу — от революционных травм к большевицким экспериментам, к сталинским термидорам, к хрупким оттепелям, к засасывающим застоям и к новым безуспешным революциям. Это кружение подрывает и уничтожает творческие достижения. Эта абортивная реверсивность характерна для истории модерности в Восточной Европе и Северной Евразии, но ей присуща также критическая рациональность, добрая воля и гражданственная самоотверженность. И от выбора каждой человеческой экзистенции, как и кем быть, зависит то, каким будет мир нашего присутствия и становления после нынешней цезуры.